Яков Тублин - Образ жизни

Только с веток белый снег
Крупно осыпается.
Пляшет старый человек,
Пляшет… задыхается.
«Эх, чавелла!» — он кричит.
Чуб седой колышется.
А потом молчит,
Молчит,
покуда не отдышится.

Безнравственно молчать о смерти,
Как будто вовсе нет её.
Я был там дважды:
Вы поверьте
В то ощущение моё.
Метель свистела оголтело,
Зима смертельная мела,
Когда с душой прощалось тело,
Когда душа ещё жила.
А утром талый снег струился,
Шумел по водостоку дождь.
А я тревожным сном забылся,
И мне тогда приснилась дочь.
Как воздух сладок, утро ясно!
Цветы алели из корзин.
И снова жизнь была прекрасна,
И снова вкусно пах бензин
Там, за окном.
Шоссе гудело,
Метель вдоль улиц не мела.
И ликовала, как могла,
Душа,
И оживало тело…

И вот отчётливо я слышу,
И вот я вижу наяву,
Как дрозд поёт,
Как пашня дышит,
И дым уходит в синеву.
Костёр горит,
Костёр осенний.
Охладевают небеса.
И слышно, как во всей вселенной
Произрастают чудеса
Природы вечной и могучей,
Природы милой и родной;
И дождь из благодатной тучи
Нисходит на палящий зной.
А дождь прошёл, остыли крыши.
Скосили вовремя траву,
Убрали хлеб.
И пашня дышит,
И дым уходит в синеву.

Среди мыслей и дел,
И мгновенных идей
День взошёл,
и созрел,
и сломался,
Мне сегодня везёт
На хороших людей:
Ни один паразит не попался.
Солнце всходит,
Уходят ненастье и тень;
Запоздалая брезжит удача.
Если б в жизни везло,
Как везёт в этот день,
Всё, наверное, было б иначе.

Когда ещё пещерный человек
Селился по брегам прозрачных рек,
И первые налаживались луки —
Была уже в зародыше видна
Грядущая зловещая война;
К ней приспосабливались головы и руки.

Когда впервой поднялся род на род,
И кто-то первый двинулся вперёд,
Оставив за спиной свою пещеру,
Тупым вооружившись топором,
В чужой пещере учинил погром —
Они открыл вражды и горя эру.

Когда? Тому назад сто тысяч лет
Пещерник, по-походному одет,
А может, налегке — с копьём и камнем, —
Издав Войны безумно дикий рёв,
Он разметал соседа жалкий кров
Захватнически грязными руками.

Не мамонт был и не бизон пред ним —
Такой же человек и побратим,
Но он не узнавал в нём побратима.
Тогда дикарь предположить не мог
В какой та драка выльется итог,
В какой жестокий счёт, необратимый.

Неузнаваемый герой,
И трус неузнаваемый
Встают в один и тот же строй
На городской окраине.

Встают у городских ворот,
Где вражий дух зловонится.
Плечом к плечу идут вперёд,
Плечом к плечу хоронятся.

Кто первый вымолвит «Пора!»,
На супостата двинется,
Кто первый прокричит «Ура!»
И на врага накинется;
Кто будет первый здесь убит
Из тех, в огне которые,
Народом будет не забыт,
И не забыт Историей.

Но тех, что вышли из огня,
Железом не испорченные,
И уцелели — не винят,
А воздают им почести.

А тот убит, да не забыт
Родными, другом, городом;
А тот забыт, хоть не убит,
И не представлен к ордену.

Но вот настал и твой черёд —
И ты встаёшь, не думая.
И в полный рост идёшь вперёд —
Беда у городских ворот!

В августе сорок второго года
Выпала хорошая погода,
Вызрели арбузы на бахче.
Над Красноармейском — воздух чёрный,
А на Волге — нефтяные волны,
Самолёт в прожекторном луче.

Мы живём в дому большом, холодном
Вместе с мамой, на пайке голодном.
Во дворе — заброшенный амбар.
И порою кажется, что к ночи
Прокричит последний в жизни кочет,
И последний догорит пожар.

Но однажды очень тёплым утром
В нашем быте, по-сиротски утлом,
Будто луч надежды засиял:
Прошуршали у калитки шины,
Тормознула старая машина,
И шофёр меня в кабину взял.

Сын его — товарищ мой и сверстник
(С ним осколки собирали вместе,
Лишь налёт закончится едва) —
Восседал в кабине очень важно.
Как сынок отца-шофёра каждый,
Знал «автомобильные» слова.

Едем мы втроём в машине крытой
По дороге, бомбами разбитой,
Едем на ближайшую бахчу.
А вокруг стоит такое лето,
Зеленью обугленной одето!
Кажется: не еду, а лечу.

Ах, бахча-баштан, какое диво!
Как дышалось счастливо-счастливо —
Красный сок так сладок и лучист!
— Лопай, пацанва, рубай от пуза,
Не робей — не лопнешь от арбуза.
Только бы не прилетел фашист.

Но фашист — как будто, гад, подслушал —
Прилетел, подлец, по наши души:
Небо почернело от крестов.
Он летел к заводу и посёлку,
Сыпал бомбы на бахчу без толку —
И арбузы проливали кровь.

Грунта окровавленные груды
Вдруг возникли рядом. И отсюда,
Нам казалось, что не убежишь.
Мы скатились в лог, в кустарник колкий;
И над нами взвизгнули осколки,
В этот раз мою не тронув жизнь.

Да, мою не тронули, а рядом
Сыпанули так железным градом,
Пулемётным градом небеса.
И товарищ мой застыл навеки,
Не успев закрыть в горячке веки.
Сок стекал, как красная роса.

Он лежал, как будто улыбаясь,
И надкушенный кусок сжимая
В тоненькой, как веточка, руке.
Неподвижные глаза смотрели
Вверх, где страшные кресты чернели,
Лихо выходили из пике.

Но фашисту показалось мало,
Что на одного нас меньше стало.
Он опять смертельно заходил,
И опять строчил из пулемёта —
По брезенту снова, по капоту,
По бахче растерзанной лупил.

Над товарищем моим убитым,
К голове припав щекой небритой,
Будто бы окаменел отец.
Глухо плакал он, большой и сильный.
Небо снова становилось синим:
Улетели, гады, наконец.

Я очнулся, горько разрыдался;
Мне казалось — я один остался
В этом грубом мире на Земле,
Где бушует смертоносно пламя.
Но ждала меня в посёлке мама,
И стоял посёлок, как во мгле.