Яков Тублин - Образ жизни

Пока что не светло от этих слов.
Душа считает прошлые потери.
И остаётся только ждать. И верить
В пришествие великое снегов.

Толпа сомнений и раздумий тьма;
Безрадостные множатся итоги.
Черны деревья и темны дороги —
Унылая бесснежная зима.

Мне хорошо вдвоём с дождём,
И думается просто.
Чего мы ждём,
Чего мы ждём?
Сиротского погоста,
Где будут зарастать травой
Бесхозные могилы?
Чего мы ждём,
Чего мы ждём,
Мой соплеменник милый?

С декабрьским днём наедине
И с веткою раздетой,
Маячащей в моём окне
Вопросом без ответа.
Чего я жду,
Чего я жду?
О чём ещё болею?
Свою надежду и беду
Зачем ещё лелею?

Уже не здесь мои глаза —
В иных дождях и зноях.
Ещё я жму на тормоза,
Но, может быть, не стоит.
Уже свистят мои крыла,
Уже стучат колёса.
Там — ни двора и ни кола,
И тысяча вопросов.

У серых заборов,
У старых афиш,
Последний декабрь,
О чём ты молчишь?
Последний декабрь
На этой земле,
О чём ты молчишь
В наступающей мгле?
О том ли,
Что лето, как жизнь отцвело,
О том ли,
Что в мире угасло тепло?
Последняя осень
Уже за спиной.
Глаза уже тянутся
К жизни иной.
И первый снежок.
Заметает следы
Последней утраты,
Последней беды.
Последней надежды,
Что стала тщетой,
И самой последней
Тропинки крутой.

Мой город родимый,
Как стылый вокзал.
Тебя я с собою,
Ей-богу, бы взял.
…Но ты мне в ответ
Лишь печально молчишь
У серых заборов,
У старых афиш.

В Доме культуры Сорокалетия Октября
Декабрьским вечером ханукальные свечи горят.
Взаимно вежливы: у гардероба не толкается никто.
Старый еврей сбрасывает ратиновое пальто.
Держит за ручку внучонка Янека;
Детство своё вспоминает дед.
Ханука-дедова, Янека — Ханука:
«Вот тебе, внучек, хануке-гелт» [20] Хануке-гелт — ханукальные деньги (идиш). .

В тысяча девятьсот девяностом году (кто бы подумать мог?)
Жарят евреи латкес, ставят на стол пирог.
Те, что всю жизнь не поднимали головы,
Слушают ребе Мойшу, приехавшего из Москвы.
Даже семидесятилетние не могут его понять —
Что уж о молодёжи тогда толковать?

Вот и смычок ударил по высокой струне.
Ах, вы дни мои, годы! —
И после войны — на войне.

Дед удивлённо склоняется внучеку на плечо:
«Ой, кто ж это разрешил?
Наверное, сам Горбачёв».

…Полузабытая Ханука
В Доме культуры Сорокалетия Октября —
Того самого Октября,
Что Хануку отобрал.

Январских облаков сниженье,
И поздний серенький рассвет,
И ветра головокруженье,
И череда других примет.

Сухой январь ничем не пахнет,
Зимы бесцветной медлит власть.
И дом, как для беды распахнут,
Готовой на порог упасть.

Здесь можно жить четыре жизни,
Но будет даже днём темно.
И солнце никогда не брызнет
В твоё окно.

Как в стенах старого острога,
Которому не рухнуть век,
Здесь обрывается дорога
И замышляется побег.

Не могло такое и присниться
Раньше — ни за что и никогда.
Я приехал с Питером проститься —
В этот раз, быть может, навсегда.

Петербург загадочный и милый,
Я здесь был когда-то молодой.
А теперь стою, как пред могилой,
Над холодной невскою водой.

Будто я — на станции конечной,
Будто я — в пустыне ледяной.
Кажется: уже шестиконечны
Лёгкие снежинки надо мной.

И последнею питейной точкой —
Рюмочная на моём пути,
Где-то на Васильевском, но точно
Я не помню. Господи прости!

Может, доведётся возродиться
В незнакомом мне, святом краю.
…Я приехал с Питером проститься,
Я на Невском берегу стою.

Всю жизнь свою — с рассвета до заката —
В одно мгновенье молча перебрал.
И показалось мне, что рядом с братом
Я в Бога верить с той минуты стал.

И чай кипел, и оживала Тора.
Потрескивала старая плита,
И холодом несло из коридора;
А за окном снег русский пролетал.

О, надо ж было столько жить в разлуке —
В столпотвореньи бестолковых дней,
Чтоб в первый раз два брата-друга
Так смаковали слово «иудей».

И если б на исходе дня застала
Меня за чаем даже смерть сама, —
Я, кроме Нарвы, повидал немало.
И что теперь мне грешных дней сума?!

Прощай, Нарова! Завтра уезжаю,
И никогда не возвращусь назад.
Рош А-Шана [21] Рош А-Шана — еврейский новый год (ивр.). — ба Иерушалаим,
Мой милый «ах» [22] Ах — брат (ивр.). — единокровный брат!
Как долго нарождалось это слово
В мучениях — все прошлые года.
Леитраот, Россия и Нарова!
Прости-прощай!
И, может, — навсегда.

Сколько пролито крови и слёз
На российских пространствах!
Где решится еврейский вопрос?
На Ордынке, в посольстве голландском.

Пусть гадают в высоком Кремле,
Как нас хоть на прощанье ограбить.
Где решится вопрос на Земле?
За ордынской оградой.

Вот последняя эта стена,
А за ней иудейские дали.
Отбирает гражданство страна —
Остальное давно отобрали.

Расставания сладко-горьки —
От Одессы до Владивостока.
Оставайтесь, вожди-игроки.
Но — до срока…

Капитан, ты не стой у дверей —
Видишь: очередь нынче большая.
Даже тот, кто по деду еврей,
Уезжает.

Крыльев свист, перестуки колёс
Звуки эти народу привычны.
Разрешился еврейский вопрос —
На Ордынке столичной.

Вот тебе и новости,
Вот тебе урок:
Где-то в Хайфской области —
Псковский говорок.

Ровно в полдевятого
Стартовала ввысь
Скрипка из Саратова.
В Тель-Авив катись!

Так — товарец бросовый:
В этом нет беды.
Жаль — отдали Бродского,
Мать его туды!

С кафедр математики
И от прочих дел
Вундеркинды-мальчики —
В Гарвард, за предел.

Что они — не кормлены?
Сечены мечом?
Ладно, мы их формулу —
Гаечным ключом.

Ключ скрипичный хиленький —
Иудейский зной.
Есть на каждый ихненький —
Ключик разводной.

Из Херсона двинули
И с реки Ловать
В путь-дорогу длинную —
Счастья попытать.

Ещё пока не позабыты
Друзья неповторимых лет.
Ворота в прошлое забиты —
В грядущее калитки нет.

Все старые деревья пали.
А новые когда взойдут?
Смыт горизонт. Исчезли дали.
Толпа молчит — Мессию ждут.