Александр Цыганков - Тростниковая флейта: Первая книга стихов

Животных беззащитная душа,

Охотники бегущие по следу

И просто равнодушные деревья —

Вот составные леса. Вкруг него

Всё тот же трёхголовый Герион

Пасёт своё откормленное стадо.

Базар жуков и кукол заводных,

Завязанных лоскутною верёвкой,

Гудит и омрачает всякий ум

И всяческую рвань запечатляет

В подкорке головного вещества.

И сталь звенит, и звякают составы

По рельсам, и тугая голова

Стучит по ним же. Я опять по шпалам

Прошёл… Но, Боже упаси, назад

Вернуться, изменить привычке

И по наитью заглянуть в мешок,

Где вертятся матрёшки заводные,

Наполненные сонмищем мокриц,

И по задворкам мокрые делишки

Струятся в рой бумажный, отмываясь,

Заламывая цену за грехи.

Всё это бы меня не оскорбило,

И не был бы расстроен властелин

Моей души, но я о том жалею,

Что камни передвинуть не могу,

От гибели спасая этот город,

И прохожу, инертный, как вагон,

Но с дюжиной проворных лошадей!..

И, кстати, о слонах: на этом рынке

Плебеи Тита Ливия сдавали

По символической для севера цене:

Я так хотел увидеть корабли

Строптивого любовника Дидоны,

Но мне достался двадцать первый том,

И начались Пунические войны…

Не спи, любимый город! Посмотри,

Что в брюхе у заморского коня…

Отзовётся голосом поэта

Реквием, что эхо пропоёт…

В раскалённом горле пистолета

Горе и отчаянье живёт.

Разорви на площади рубаху!

Уж стрельцы с повинною идут,

Сами устанавливают плаху,

Молятся и головы кладут.

Кто там был без родины и флага —

Топору попробуй расскажи…

Вот и опохмелится ватага

В поднебесье Стенькиной души.

И под низким русским небосводом,

Посреди ветров и пустырей,

Встанут и закружат хороводом

Образы загубленных людей.

Вьюга вертит корни бурелома,

Первым снегом скрадывая тьму.

Для живых в чистилищах разлома

Мёртвые построили тюрьму…

И уже без всякой антитезы,

По верёвке двинутся во льды

Мальчики, птенцы, головорезы —

Пасынки стрелецкой слободы.

Здесь не быть без мора или глада:

Что ни век – разбойничий посад.

Гасит ливень свечи листопада,

И плывут столетия назад.

Рвётся перекличка без ответа,

Эхо в голых кронах голосит.

Воронёный профиль пистолета

На виске у времени висит.

Высокое прозрение дождя,

Медлительность в сознательном пейзаже

И смешанный с водою чернозём, —

Где путник, по дороге проходя,

Теряется, как без вести пропавший,

И целый мир течёт за окоём.

За окоёмом тоже целый мир —

Такой же мир, такие же деревья,

И дождь, и человек, бредущий вслед

Прозрачным небесам. Ориентир

На местности ему – его деревня,

Где зрение, рассеянное пред

Суровой бессознательностью дней,

Растеряно в медлительном пейзаже,

Потеряно – и больше ничего.

И к небу отрываясь от корней,

Уходит дождь, как без вести пропавший.

И некому назад вернуть его.

Ф. Феллини

Теперь он видит всё, когда за кадром

Оставил целый мир, открыл окно

В другой, где, словно в зеркале парадном,

Показывает Бог своё кино…

Он смотрит на себя, как будто в зале

Идёт премьера Страшного суда.

Мгновеньем вечность вспыхнет в интервале, Н

о ничего не вырвется сюда.

Не долетят ни звук, ни вспышка света,

И время не проявит негатив,

И будет незаряженной кассета

Раскручиваться, память окрылив.

И над своим расстроенным оркестром

Останется не властен дирижёр,

Когда над опустевшим лобным местом

Скрипач возьмёт на грифе фа-мажор…

Жизнь – только репетиция, попытка

Сыграть свою, единственную роль.

Мы все уйдём со сцены от избытка

Оваций, преломляющихся в боль.

И кто был тень во тьме, кто небожитель —

Верховная триада разберёт.

Свет гаснет… И уходит осветитель,

Его пути не знает звездочёт.

Но он был выбран и целенаправлен

Пройти из негатива в позитив.

Был воздух красным порохом отравлен,

И камера садилась на штатив…

И Рим врастал крестами в бархат ночи,

Скрипел ремнями в сутолоке дней,

Пока в нечётном ритме многоточий

Чеканил век медали и людей.

Играй, скрипач! Пили по старым струнам.

Он здесь, внутри, вокруг, со всех сторон,

Сидит и смотрит в зеркале старинном

Свой неэкранизированный сон.

Теперь уже не Муза, только Парка

Ему постелет меру полотна

И рядом сбросит платье, словно прялка,

Освободится от веретена.

Раскроет время замыслы и книги,

Но плотным снегом ляжет на следы.

Над арками победные квадриги

Осунутся от ветра и воды.

Страницы перепутает биограф,

Заглядывая в тёмное окно.

Свет гаснет… Но горит кинематограф,

Кружится мир, и крутится кино.

часы

остановились и как солнце

МГНОВЕНЬЕ ОЗАРЯЕТ МИРОЗДАНЬЕ

Сальери что-то напевает

И скрипку Моцарта сверлит…

Сальери Моцарта не травит,

А только гадости творит.

Ну что за век?! Злодей мельчает,

Великий Моцарт водку пьёт…

Его Сальери не отравит,

Но мелкой подлостью убьёт.

Привет, мой шут! Я клоунов люблю,

Ведь правды не боится только шут.

В будильниках кузнечики куют

Секиру или славу королю.

О Дания бескрайняя моя!

О сонмище враждующих царей!

Где Гамлет в лабиринтах галерей

Дворцовых не разыщет короля.

В будильниках кузнечики стучат,

Простукивая всё, что протекло.

На Родине моей ещё светло,

Ещё волчица пестует волчат…

Ах, как им будет сладко на бегу

От промахов проворных егерей!

Ведь на картине Дании моей

Охотников – как ёлок на снегу.

В будильниках кузнечики гремят.

Скулят щенки, и близится стрельба.

Волками стать им выпала судьба,

Как иногда о людях говорят.

Пускай один над нами небосвод,

Но есть на нём особый волчий бог…

Но я молчу. И между этих строк

Слов нету, и не нужен перевод.

Из общих мест не вычеркнуть свой стих.

Не хочешь, но впадёшь в речитатив.

Безумием минуты окрылив,

Ты Гамлетом себя увидишь в них.

И застучат кузнечики в часах: