Михаил Ромм - Мастер снов

Январь растаял. В том году зима

Упорно не желала быть зимой,

И грязь сводила дворников с ума.

Однако было чисто под Москвой

В день похорон. Погода разгулялась.

Остался крематорий за спиной,

Но вечеру печаль не полагалась;

Бежало солнце между резких веток.

На поворотах тонко пел мотор

Автобуса. Похожи на креветок,

Два облака рассеивали взор

Молчащих этой траурной кареты.

В салоне неуютно и неловко,

Как сигаретный дым, плыла печаль.

Вот начались поля без остановки,

Беседа натыкалась на верёвку

Повешенного и смолкала. Даль

И взгляд влекла, и длилась, и томила,

И на ресницах повисала сном;

Жизнь продолжалась с неуёмной силой,

Переживать не в силах ни о чём…

Но умер он, и мучило теперь,

Что видима невидимая дверь.

Невидимая дверь не заперта,

Как рот, распахнутый улыбкой странной;

Перед тобой зияет чернота,

Где слышен звук фальшивого органа.

И этой процедуры простота,

И гул огня далёкий, неустанный…

Сквозь время проведённая черта…

Как сон дурной, что до рассвета гложет

И наяву преследует опять,

Тебя воспоминание тревожит,

Но, к счастью, мы умеем забывать,

И эту дверь как будто закрывать.

Чудесно жить в сияющем, огромном,

Абсурдном мире, полном красоты:

Жить гением и нытиком бездомным,

Преступником и жертвой глухоты,

Жить дураком, бездарностью и жмотом;

Порою, соблазняясь без причины

Самоубийства тщетною мечтой,

Развратничать и злиться до икоты,

Заболевать то гриппом, то ангиной,

Чтоб грязной и забывчивой зимой

Вдруг умереть от скисшего компота,

И этим сильно поразить кого-то.

Цвет гроба. Музыка. Цветы. Автобус.

Где хоронить, и куплен ли венок?

Блины, салями, как у прочих чтобы…

Как будто бы ему не всё равно!

Но в день один вмещаются все зимы,

И все шумы в чуть слышный снега скрип.

Сменяется картинок пантомима:

Метро, деревья, улицы изгиб.

Укутываясь в ночь неуловимо,

Снег посинел, и под случайным взглядом

Ожил слепой фонарь, стоящий рядом.

И вслед за ним по улице по всей

Затеплились и нехотя зажглись…

Так встретил, возвращаясь, Алексей,

Привычный свет привычных фонарей

И площади заснеженную жизнь.

В сугробе, задевая край куста,

Прожектор освещает дом культуры,

С избытком колоннады и скульптуры.

И был бы вовсе храм, но без креста,

Да небо, вознесённое над ним,

Невольно его делает смешным.

А между тем был день, был день,

Огромный класс художественной школы,

Где сладко спит на гипсах светотень;

И первый шаг на первую ступень

По лестнице, испуганно-веселый.

Окно открыто, тихий голос чей-то,

Какой-то умной книги пересказ,

А за стеною музыкальный класс,

И свист неутомимимо юной флейты

Влетает к нам, где на рисунках свет,

И подоконник солнышком согрет.

Да, умер, но ещё как будто близко,

Как будто где-то рядом…

Бедный дядя… Был день.

Они стояли перед списком

Зачисленных, ища, тревожно глядя…

Почти отец… И проверял тетради…

И Пикассо не понял. Что ж? Фрагмент?

Обычного существованья малость,

Одна из миллионов кинолент,

Которая лишь в памяти осталась?

И память гаснет. Грустно пьют абсент

«Любители абсента». Эка жалость!

А в памяти война. И стук колес,

И ужас радио, и беспризорный ветер,

Что нес в Москву, и соль голодных слёз…

Мальчишка одногодков перерос

И уважения к себе добился этим.

Раскроен суетящийся вокзальчик,

Где выбор направлений безразличен.

Тут, чтоб не воровать, еврейский мальчик

Делил по справедливости добычу.

Всё улеглось. Жизнь в колею вступила…

Молчишь о чём-то, но ведь это было…

Но я о школе начал говорить.

Теперь, когда до взрослого я вырос,

Я мог бы, как и многое, забыть

То место, где моей дороги нить

И Алексея воедино слились.

Куда ходили мы по вечерам,

В неделю по три раза, рисовать,

Но слишком счастлив, видно, был я там,

И на моей душе лежит печать

Тех давних разговоров и веселья,

И бесконечно я обязан сам

Бумаге, умерщвлённой акварелью.

Воспоминания мои, как пыль,

Сверкающая в солнечном луче…

Рембрандт, библиотека, и не ты ль

Автопортрет рисуешь при свече?

Нескладный май, цепляясь за углы,

Идёт по комнате и бредит о Платоне,

И говорить торопится – услышь…

Взмахнёт рукой и что-нибудь уронит.

И кажется, что он один из нас,

Ворвался сквозь окно, чтоб тоже спорить;

Tот гениальный май, сумевший нас

С действительностью навсегда поссорить.

А к вечеру прозрачная луна,

Как ломтик сыра, тоненький и ломкий,

Была значенья тайного полна,

Когда ты шел по тротуара кромке,

Цветение вдыхая – юный бог…

В те дни… «..когда в садах лицея

Я беззаботно процветал…» – и мог,

«Для выясненья личности» скорее,

Чем кто-нибудь, в милицию попасть.

И был я не умнее Алексея,

И думал, улыбаясь: «Сам я власть».

Над головою звёздные булавки,

С усилием прокалывали твердь,

Он, наконец, опомнился. На лавке,

Должно быть, стало холодно сидеть.

Трамвай прозвякал мимо, в нём, как рыбки

В светящемся аквариуме, люди…

И вдруг, прорезав небо слабой грудью,

Причислив себя к звёздам по ошибке,

Скатился метеор по сини липкой.

И снова неподвижен звезд узор,

И думаешь: «Упал ли метеор?»

В Измайлово, у книжного, есть дом

Между аптекой и комиссионкой.

Вполне возможно, скучно будет в нём

В Москву Булгакова и Пушкина влюблённым.

Его «хрущёвским» метко назовет

Несклонный к сантиментам человек.

А я сказал бы – это звездолёт

Из кирпича, что погребен навек

Зимой нездешней меж актиний голых

Во льду инопланетного атолла.

Казался он необитаем днём,

Но к ночи загорались окна в нём.

Живой компьютер, в память астронавта

Погибшего, считал веками дни,

Стараясь продержаться лишь до завтра

И продержать сигнальные огни.

На лестничной площадке зажигали

Все лампы, кроме лопнувших уже:

Жильцы их неохотно заменяли,

Увы, ведь человек не идеален.

Жил Алексей на пятом этаже

Вышеописанного мною зданья:

Антенны, облака и ожиданья.

Порой он представлял себе, что в башне