Михаил Ромм - Мастер снов

Сквозь коридор, как через подсознанье,

Вот двадцать метров комнаты (плюс кухня).

Повсюду книги, даже на диване,

Где мозг студента регулярно пухнет

В преддверии грядущего зачёта,

Себя пытаясь знаньем начинить,

Запомнить дат и диаграмм до чёрта,

Чтобы назавтра сдать и позабыть.

Пробулькает санузел совмещённый,

Закашляется, протекая, кран.

Протянешь руку к тьме развоплощённой,

И щёлкнет выключателя капкан.

Чуть позже, как обычно, сядет он

За стол, давно не видевший порядка,

И в голове пройдет, заворожён,

Необычайно сложный строй колонн…

Неясный новый мир, играя в прятки

С реальностью, возникнув, растворится

И переплавится в изгибы плеч.

И будет душу собственную влечь

Египетская древняя царица.

Узора алебастровая речь

По трону тонким кантом заструится.

Знакомый очерк приоткрытых губ

В сознанье, как на стереоэкране…

Прекрасный облик так далёк и странен,

Как мощная пугающая глубь,

Живущая в умолкнувшем органе,

Так только что погасший уголёк,

Хранит в себе свечения намёк,

Хотя его уже не различаешь,

Идёшь к нему и место то теряешь,

Где только что он тихо угасал,

И, кажется, что это ты пропал.

А в пропасти свирепствует капель

Центрально-отопительной системы.

И сколько не кричи: «Любовь – поэма!»,

А слышится опять: «Любовь – постель!».

Представьте молодого человека,

Который себе пары не нашел:

Его томит несовершенство века.

На что не взглянет – всё нехорошо.

И тут, в том доме, где внизу аптека,

В окне напротив, грянет рок-н-ролл.

Звук будет биться, нагл и беспечен,

И как-то заниматься станет нечем.

Он подойдёт к балконному стеклу,

Нагнётся, прислонясь горячим лбом,

И долго будет, напрягая слух,

Улавливать веселье за окном.

И вдруг ему захочется рыдать

От ясного сознания пропажи

И явной безысходности пути.

Разденется, и в лунную кровать

На простыне холодной ляжет.

Каникулы. И завтра не идти…

Луна в окно таращится рябая.

Проходит час, за ним идет другой.

Сон не приходит, словно избегая

Его коснуться ласковой рукой.

Всё реже блики мертвенного света

От проезжающих внизу машин

На потолок кидают тень предметов.

Сон не приходит. Он лежит один,

Ворочается в душном одеяле,

И дом не спит, какой же шумный он,

Как будто ты улёгся на вокзале.

Стучат секунды, как набатный звон,

А мой герой заснул и видит сон:

Вот он бредёт нависшим коридором,

Выходит снова в сумеречный двор,

И вязнет в гуттаперчевом просторе,

Где две вороны медленные спорят…

Беседка старая, поломанный забор,

Песочница, облезлые качели.

И понимает – этот двор тупик,

Кусты рябины, чахнущая зелень.

И в сумраке, как истеричный крик,

Застывший, и поэтому неслышный,

Пылает огонёк неспелой вишни.

В беседке собирается туман,

Волной плывёт невнятный запах мяты,

Где человек и девушка-тюльпан

Остекленело смотрят в сумрак мятый,

И начинают головой качать,

И в такт плащей качаются заплаты,

И волосы, и вот их не узнать.

Они зовут, зовут: за нами следом

В ту лаву-синеву, за нами вслед

Укутайся туманом, точно пледом,

И отодвинь пугающий рассвет.

Ты, дымный аромат, нас укрывающий,

Шуршанье в пальцах горьких сигарет,

Продлите час несбывшихся бесед.

Продлись, прекрасный бред испепеляющий!

Нет Жизни лучше Смерти, право, нет:

«Ри сикто тали, тали торотрон,

Сольёмся в остров поцелуйных даль…»

Так с поцелуем проникает стон,

Шершавый сон – просыпанный миндаль.

«Ка афри нико, тело локостран»…

Твой ласков спутник. Спутник твой – обман.

Ты в новое пространство проникаешь,

Где солнце одуревшее горит,

Не зная, что погасло… ты взлетаешь,

В гиперпространстве на мгновенье таешь,

«Эл-восемнадцать», – произносит гид.

Слова его – багряные шары.

Потрогать можно, но искрят, взрываясь,

И снова в поцелуи превращаясь.

«Гбо, гобелены – лесные игры,

Игры просветные, спеша с дерев,

На луги выключаемые сев».

Теряет смысл пылинками жара,

Теряет снегом крылышки Эрот,

В пустынной комнате ослепшая сестра

Украденную песенку поёт.

Мелькает жутко спрайтами игра,

Мелькает обезумевший дисплей,

Мелькают на панели огоньки.

Как будто в фильме падает гора,

Машины, небоскрёбы, и Злодей

Сидит на монстре, весел и свободен.

Встают два Солнца. День грядёт Господень.

Нежданная, обещанная полночь,

Будильник вздрогнул, новый день начав.

И я опять зову тебя на помощь,

Мой грустный Пушкин – сказочный жираф.

Хочу тебе я в слабости признаться:

В моей стране я больше не король.

Великий, научи меня смеяться,

Или хотя бы рядом быть позволь.

Позволь мне, недостойному, быть равным,

На миг себя почувствовать тобой,

Быть дерзким, гениальным, своенравным,

Сразиться с этой черной пустотой

Пусть рукопись в заклеенном конверте

И не сгорит, но будет тихо тлеть.

Ведь жажда эфемерного бессмертья —

Единственный мотив не умереть.

И здесь одна неискренность постыдна,

Неискренность – сжигающий огонь.

Не слышен крик, а слабость рифмы видно,

И рана обнаженная – не бронь.

От страшных слов так устает душа,

И разбирать стихи – одна морока,

Когда в них, в общем, нету ни шиша.

Помимо меланхолии жестокой.

Дверь № 20. Коридор за ней

И втягивающий разворот стола.

Мы в комнате, где несколько гостей.

Всё прочее в тени. В руках друзей

Интимное мерцание стекла.

В кругу тарелок теплится свеча,

В тарелках колбаса, а также сыр,

А также пепел, рядом с ним врача,

Почти врача, не то чтобы мундир,

Скорее, свитер, в свитере – рука,

К руке приделан врач, ну всё пока.

Э, нет, не всё. В руке есть рюмка, там