Михаил Ромм - Мастер снов

Мы спорили. Тогда мы пили меньше,

Или, из принципа, совсем не пили,

И в девочках не видели мы женщин,

И, кажется, мы веселее были.

Но с возрастом не только боль в затылке,

Хорошего прибавилось немало:

Когда, к примеру, тронуты бутылки,

Одна уже открыта для начала,

И сделан первый радостный глоток,

Вот и тепло по телу пробежало,

И ароматный колбасы кусок

Уже жуётся с диким наслажденьем —

Бесспорно – превосходное мгновенье!

Бесспорно, ты пока нечем не занят,

Но не скучаешь, а сидишь, как сел.

И жизнь – не затянувшийся экзамен,

В котором не особенно успел.

И кажется, на собственную шалость

Пришёл взглянуть ты в стереокино.

Так вечеринка славно продолжалась.

Ром кончился уже, но оставалось

Какое-то дешёвое вино.

Дешёвое вино – мечта студента.

Конечно, до какого-то момента.

Шло время, и реальность свет тушила.

Вот вечер вышел, дверь не затворив.

На улице, как будто их душили,

Неотвратимо гасли фонари.

Тьма заглянула к ним огромной рыбой,

Готовая вот-вот отпрянуть прочь,

И каменные города изгибы

Волной прибоя затопила ночь.

Ложатся спать. Вот Алексей, сквозь сон,

Увидел: это врач подходит к Жене.

А потолок плывёт, плывёт: «Пижон» —

Подумал, и заснул без сновидений.

Спит Алексей, и вовсе ни к чему,

Чтоб знал он, что сейчас произойдёт.

И кажется, я знаю, почему:

Она опять герою моему

Другого ухажёра предпочтёт.

С фигуркой хрупкой, чёлкою смешной,

Юна и независима настолько…

Разденется, и я замечу только —

Под свитером одежды никакой.

Слетает свитер в несколько движений —

Она боится сложных отношений.

И в самом деле, если страсти нет,

И нет любви до умопомраченья,

Не лучше ли, как бы сказал поэт,

«Отдаться мимолётному влеченью»,

Чем эти реки жалобных угроз,

Рефлексия, картинные мученья,

Его тирады, и потоки слёз,

Какое это, к чёрту, развлеченье?

Хоть был бы он красив, как Аполлон,

Или умом блестящим наделен.

И даже, если думаешь о муже,

Конечно, понадёжней кто-то нужен.

И я, и я, как бедный Алексей,

В той школе на Кропоткинской, влюбился.

И я не смел тогда ходить за ней,

А всё глядел и издали «тащился».

Ах, сколько их, разбивших сердце мне,

Таких прекрасных, нежных, словно змеи,

Что сердце это можно бы вполне,

Как артефакт, показывать в музее.

Я так его и вижу при луне —

Всё в трещинах. Tак долго я страдал,

Пока жену свою не повстречал.

………………………………………

«Весь улей-город – улицы и зданья,

И каждый человечий организм,

Имеет назначенье и призванье —

Часть аппарата мёдособиранья,

Отлаженный, надёжный механизм.

Летят в открытом космосе заводы,

И даже там они находят мёд,

А ты от пчёл свободен, ты – урод.

О, как воздушный шар, внутри – свобода.

Здесь на песке забыл тебя отлив,

Но мёд опасен – он рождает взрыв.

Приятно знать, что исключён из списка,

Приятно знать, что далеко волна.

Сама собой идет вперёд страна,

А ты жуёшь ничейную сосиску.

Но это ведь иллюзия одна!

Строй не нарушить, сделав шаг из строя», —

(Бутылки громко сделали динь-динь)

Так думал Алексей, с авоськой стоя,

Покуда не открылся магазин.

Так следующее утро началось,

А дальше как обвалом сорвалось.

День скомкан и несвеж. День этот длинный

Припомнится: он к Жене приставал,

И, двинут ею в челюсть, осознал,

Себя не то звездой, не то скотиной.

В магнитофоне переставил ленту,

Потом побрёл на кухню горевать.

Олег, напившись к этому моменту,

Пришёл туда, чтобы его унять,

Но начал просто «Фантой» поливать.

Оранжевая струйка, пузырясь,

За шиворот со смехом забралась.

Пришла Евгения и вдруг поцеловала,

Поцеловала… Так. Бутылка водки.

Ещё шаги до тёмного провала,

И время смялось, час сменил походку.

Явились позже два цветастых друга,

Которых, видимо, никто не знал,

Но Алексей уже ушёл из круга

Гостей, и скис, или упал.

Потом его рвало ничем почти,

Он воду пил и скрючивался снова,

И в паузах твердил четыре слова:

«О Господи, прости меня! Прости!»

………………………………………….

Глаза открыл. Окно просило утра,

Но ночь как будто с комнатой срослась.

На кухне свет, но муторно и мутно,

И в голове мучительная вязь.

«Вода холодная»… – хотелось пить.

Покачиваясь, медленно пошёл,

Тут он задел за стул, потом за стол,

И ухмыльнулся: «Разве же забыть?

И разве странно гибели хотеть?

Сегодня или завтра, кто-нибудь

Начертит в небе наш последний путь.

И, может быть, нам лучше умереть.

Нет, гибели хотеть совсем не странно:

Добро, гуманность – суетные сны.

В метро в час пик кому они нужны? —

Мы в людях видеть умных тараканов

Статистикой обречены».

Три пьяных паренька из подворотни,

Неловкий за очками поворот.

Разжат кулак, ещё от страха потный.

Щербатый зуб, и крови полон рот.

Забьёшься в угол, для битья удобен,

Устав, светловолосый отойдёт

И внешне будет ангелоподобен.

И тут на потолке белёсый свет,

Проехавшей машины задержался,

И выхватил из темноты предмет,

Картиною который оказался,

Окном, внесённым в дом, окном, в котором

Клубился город, созданный мечтой,

Там, в башне над распахнутым простором,

Горел огонь, горел маяк живой,

От спящего пространства неотъемлем.

И снег пошёл и падал над Москвой,

Стеной из воздуха, что рушится на землю.

Маяк горит, горит, на нём не спят,

Ведь огонёк на башне означает,

Что где-то корабли в ночи парят,

Вот почему так ночь он оживляет.

И пусть источник – лампочка на кухне,

Где на столе излишне крепкий чай,

И клонит в сон, хоть ты полпачки ухни,

Хотя бы головой в ответ качай.

– Не спи, не спи – меня тревожит Зверь!

Кто это говорит, не видно сразу.

Таинственный прямоугольник – дверь.

На освещённой кухне – Карамазов:

«Низаплечник, круглый кукиш самый друг.

Да признайся, уж не ты ли – Дон Кихот,

Уж не тот ли Дон Кихот – собой петух,

Вроде евнуха? Да вроде и не тот.

Мне бы нужную бумажку или нож —

Я б сложил тебя в карман, тряпицу, плед.

Но, однако, ты расцвел и всё цветёшь!