Михаил Ромм - Мастер снов

Евгения. Созвучия близки…

Онегина мы тут припоминаем:

Качаются тихонько васильки,

Коляска по дороге проезжает…

К чему? Зачем? Бессмысленность и плесень!

Деревня, город…. И скучает всуе.

А нынче хоть бы чем он был полезен:

Мороженым на площади торгует.

Сплин вызывают продавца движенья.

Евгения. Её все звали Женя.

Евгения, покинув институт,

Мороженым в киоске торговала.

Старухи у подъезда вам наврут

Про колдовство, про глаз, как изумруд…

Она их мысли сильно занимала.

Всё в ней дразнило сплетниц: смелый взгляд,

Её рисунки, смех её задорный,

Небрежный вызывающий наряд,

И даже кот, такой большой и чёрный.

Всего труднее было примириться,

С конвертами, что шли из «заграницы».

Пародия! – воскликнет тут читатель, —

А может, даже хуже – плагиат!

Опять морочат голову. И кстати,

Тем, что уже мы слышали стократ.

Онегина трепали легионы…

О, графоманы, вас мерзее нет —

Забит литературный Интернет,

Замусоренный и заполонённый.

Воняют слов их мёртвые тела,

И вот – литература умерла.

Я улыбнусь горячности его.

Да кто он мне? Плевал я на него.

Не для него пишу я эти строки,

Пускай же дуется литературный сноб.

А я ж, в преддверье холодов жестоких,

Как косолапый зверь, ищу сугроб.

Забившийся в норе пятиэтажки,

Не слышу ошалевшую страну,

Чтоб нарушать на клетчатой бумажке

Души своей слепую тишину.

А то, что тиражами я зардеюсь,

Как флагами, в учебники войдя

С клеймом литературного вождя —

На это очень мало я надеюсь.

Не для того я рифмы собираю,

Смирившись с их банальностью давно!

А для чего? Да я и сам не знаю…

И всё ж пишу, хоть это и смешно.

Ну, может, где-то есть душа родная —

Ты, мой далёкий, мой далёкий друг,

Когда-нибудь, свой шкаф перебирая,

Наткнёшься на мою поэму вдруг,

Которую издам я за свой счёт.

Она тебя, быть может, развлечёт,

А может быть, прольёшь ты пару слез

Над сборником моих нелепых грёз.

Так плачу иногда над книгой друга,

Иль классика, немного перебрав.

Смеётся надо мной моя супруга:

Ну, ты сентиментален, как удав.

А за окошком то весна, то вьюга,

И наша жизнь – разболтанный состав,

Летит стремглав по рельсам проржавелым,

И где-то ждёт, с базукою упав,

Наш поезд моджахед остервенелый.

Вернёмся же к истории моей —

Вот юность вспоминает Алексей:

Куда идут? Куда они идут?

И улыбаются, и затихают.

Подъём наверх. Спиральных лестниц жгут

Кружится. Чёрный ход необитаем.

Здесь дом – не дом, а призрак за спиной.

О, архитектор хитрый! Будто жив ты:

Как объяснение в любви слепой

В прозрачной шахте бродит тело лифта.

Каприз пространства – этот лишний слой,

Но он сейчас так ясно виден тут…

Куда идут они? Зачем они идут?

Зачем выдумывают? И волшебный сад

Зима со скрипом на стекле выводит.

Всё по парадным – три часа подряд.

Они друг другу что-то говорят.

Ну, Алексей завидовал ей, вроде —

Она загадочна, она – талант,

И всё смеётся, всё она смеётся!

Бликующий базальтовый атлант,

Окаменев, в парадном остаётся

На пару с братом в темноте угрюмой —

Два сторожа секретного колодца,

Такими архитектор их задумал.

На набережную из подъезда вышли.

Весною пахло в воздухе морозном,

А небо лиловело, и над крышей

На этот раз не высыпали звёзды

Галактики, сверкающей величьем,

Сверкающей над жизнью их минутной.

Он что-то говорил наречьем птичьим,

И самому ему понятным смутно.

Вот так дошли до Крымского моста,

А жизнь минутная всё продолжалась,

Евгения – теперь она не та,

Та девочка, что так над ним смеялась.

Событий разрушающая лопасть

Уничтожает даже счет потерь,

Но всё звучит, где оборвалась пропасть:

«Я никого не полюблю теперь».

И Алексей узнал ее секрет,

Он был ему доверчиво открыт:

Она влюбилась, но любви предмет

(Ему 15, ей – 13 лет)

К несчастью, неприступен, как гранит.

Он тоже здесь, его старинный друг,

Олег вообще был чужд любовных мук.

И звёзд огонь, себя испепеляющий,

Сводящие с ума сцепленья слов,

Движенье невесомых облаков —

И капли блеск, Вселенную вмещающий,

Казалось, всё понять он был готов.

В разреженном и горнем мире формул

Он мог дышать свободно, не шалея,

Как бы ключом гармонии владея.

Такую это всё имело форму.

Но математиком Олег не стал —

Он музыку всему предпочитал.

Средневековью душу отдавая,

Упрямо презирал тяжелый рок,

И лёгкий рок с ним вместе презирая,

Попсу терпеть, конечно же, не мог.

Но как бы не был он во вкусах строг,

Сейчас, легко деленьями мерцая,

Крутил мелодии магнитофон,

Олег молчал, неторопливо пил.

А ведь недавно он бы в спор вступил —

Магнитофон для Жени был включён.

На споры не хотелось тратить сил.

«…Мишель, ма бэлл…» – таинственно и нежно,

Не надо больше думать ни о чём,

Пусть музыка струится безмятежно,

Затягивает в свой поток безбрежный,

Укутывает всё своим плащом.

А ты сидишь, раскинувшись небрежно

В удобном кресле, и в руке бокал.

В уютной этой полутьме кромешной

Ты растворяешь всё, о чём мечтал.

Цветок в твоем сознанье расцветает.

Что ты хотел сказать? И так все знают.

У нас ведь тоже музыка слышна.

А раньше-то, сойдясь на кухне тесной,

Мы спорили об истине чудесной,

Которая всем, в общем-то, ясна,

Непостижима и неинтересна.

Переходил границы это спор,

И общее в нём сталкивалось с частным.

Никто не оставался безучастным,

И возбуждение рождало вздор,

Который говорить небезопасно:

Порой смешок над шуткою убогой,

Заканчивался длинною дорогой.

Хоть времена теперь не те, конечно же,

Но если сходишься с людьми легко,

Пожив в эпоху Леонида Брежнева,

На воду станешь дуть и молоко.

И долгими давящими ночами

Научишься в уме перебирать,

Со сколькими сегодня стукачами

Имел ты счастье мило поболтать;

И думать: «Кто из добрых и ребячливых,