Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

Шел родной металл
с песней:
«К югу! К югу!»
И Мазай шептал
благодарность другу

летчику, что круг
развернул в наклоне
и «спасибо, друг»
слышал в шлемофоне…

В громе бомб
уже
был не смертник пленный,
здесь,
на рубеже,
мастер встал мартенный.

Он ценил на глаз
мощь, удар металла,
и это
его власть
штаб врага взметала!

Над Мазаем — дым,
взрывы землю рыли.
А враги
под ним
прятались в могиле.

Он стоял один
и плевал в глаза им.
Он — непобедим.
Он — земли хозяин!..

Но когда в него
впились злые пули —
скорбью огневой
стены полыхнули.

И когда штыки
повернулись в теле —
говорят,
гудки
заунывно пели.

И когда тот ров
враг сровнял с площадкой
у друзей с голов
ветер сдунул шапки.

И стоял Мазай
в наших долгих думах,
в мыслях и в глазах
партизан угрюмых.

…Видите, сейчас —
смел, в себе уверен —
он стоит у нас
среди клумб
на сквере.

Выплавлен в огне,
из металла о́тлит.
И со скамейки мне
виден его облик.

Просто вышел в сад
подышать — жара ведь!
А печь — его краса —
продолжает плавить…

Смотрят новички
на очки под кепкой,
на его зрачки,
на губы крупной лепки.

И в лучах косых
никнут от печали
на фуражках их
молотки с ключами.

Только
что печаль?
Вам — ворота настежь!
Завтра вас к печам
ставит старший мастер.

В цех!
С огнем сдружись,
молодое племя!
Здесь не гаснет жизнь,
здесь не молкнет время.

Слышите — гудок?
В кленах вся дорога…
Вот
и эпилог.
Но жизнь — без эпилога.

И ребята в цех
входят,
продолжая
ради счастья всех —
труд
и жизнь
Мазая.

Политехнический музей.
Киоски.
Трамвай.
Афиша:
«Маяковский».
Закончен вечер.
Сто ступенек вниз.
Спускается,
затолкан ожидающими.
Углами рта
окурок
до огня догрыз.
Вперед глядит
глазами обжигающими.
В руке записки.
Через руку плед.
От двух моторов
рвется
время дующее.
В кармане
красный паспорт,
и для поездки
в будущее
закомпостирован билет.
Маяковский смотрит
в небо предрассветное
карими зрачками
из бессонных век.
Наконец встает.
Он едет
в кругосветное
путешествие
навек.
Входит.
Вслед за ним —
тюки авиапочты.
Вот сейчас от ног
отъедет шар земной.
И уже из дверцы самолета:
— Вот что:
связывайтесь…
как-нибудь…
со мной! —
И уехал.
То ли в Новый,
то ли в Старый Свет.
Писем нет.
Десять,
двадцать,
тридцать,
сорок лет…

А в газетах
есть.
Нет-нет,
и весть:
будто
где-то подходил к окну,
видели,
как в рукописях рылся.
Будто
он в Испании мелькнул.
Роздан был листовками
и скрылся.
Говорил
один мне
волк морской.
Дым из трубки.
Поступь моряковская.
— Стали мы в Шанхае.
Ходим…
Стой!
На афише:
«Вечер Маяковского»!
Автор сам,
написано,
читает
«Левый марш»,
«Поэму о Китае»!
Жалко…
Снялись с якоря до вечера.
Вечер был… —
Я слушал недоверчиво.
Я же знаю,
что не может быть.
Вдруг газетка…
В ней одна заметка:
«Должен завтра
к нам в Кузбасс
прибыть…»
И верчу я в полночь
ручки радио.
Наконец поймал!
Кузбасс.
В многоламповом,
гремящем
«Ленинграде» он
затерялся,
баснословный бас:
— Тут прежде
было голо,
тайга
и капель спад…
Но вот
проспектом
горы
прорезал
город-сад!..—
Шуршанье слов
или знаменный шелк?
То пропадет,
то вдруг опять отыскан:
— Товарищи,
я к вам
уже пришел,
в коммунистическое
«близко»…—
Но углубился голос
в рябь эфира
и разошелся
в рифмах
по сердцам,
а я держу журналы
из далеких пунктов мира
и в телеграммах
шарю по столбцам.

Фото!
Вот он!
Вглядимся ближе!
Два полицейских
скрутили руки в жгут.
Запрет приехать!
В тот же час в Париже
четыре тысячи
собрались в зале.
Ждут.
Что Маяковский
не приедет,
им сказали,
но тем не менее
ждут.
Но не ждут,
что выйдет некто
и прибавит на день доллар.
Ждут стиха,
как знака,
чтоб пойти в штыки.
Он мне говорил:
«Поэт обязан жить,
как донор,
кровь — из вены в рифму,
в сердце из строки…»
Как мне надо
повидаться с ним,
там,
на океанском пароходе,
где, неуловим,
необъясним,
он
по нижней палубе проходит!..

Пароход?
Далеких океанских линий?
И запрос летит
на сотни кораблей.
Это некто Клей
узнал его в Берлине
(родственник
«величественнейшего
из сигарных королей»)
Циркуляр спешит,
шифрованный секретным кодом,
к пароходам,
бороздящим волны
полным ходом:
«…Кличка „Высокий“,
волосы темные,
следить,
разыскать,
изорвать и сжечь…»
Но мечутся зря
Ники Картеры и Пинкертоны.
Он взобрался на стул,
разобрался в блокноте
и начал речь:
— Рабочие!
Вас ли устроит доля —
продаться буржуям
за фунт или доллар?.. —
И вдруг обрыв,
и нет продолжения.
Экран телевизора побелел.
Лишь несколько строк
в статье «Профдвижение»
о забастовке на корабле…

Значит,
отчитал врагов на славу,
рассказал всю правду
про Москву!
Что тут странного,
что приезжал на Яву?
Разве он в стихах —
не наяву?
Вот кино.
Документальный фильм
«Малайя».
В первый раз
встречают праздник
Первомая.
Перед сваями
поставили подмостки.
Хижины у них
из пальмовой трухи.
Тут вот
встретились
туземцы с Первым мая…
С Мая-ковским…
Он читал им
первомайские стихи.
А одна
все это в песне выразила
и прошлась перед поэтом
в танце.
Только этот кадр
цензура вырезала:
очень не понравилось
британцам.
Вместо кадра
запрещенье
в черной раме.
«Маяковский»
слово в телеграмме.
Но никто не верит
в смерть
в Стране Советской.
Верят —
занят он всесветною поездкой,
разговором с миром,
агитацией за мир,
с нами,
с будущими,
с новыми людьми.
Он воюет с тем,
кто сделал бомбой атом,
он перед заводами
толпится
с пролетариатом
и штрейкбрехеру
сквозь зубы цедит:
— Гад!—
В демонстрациях шагает,
смел и рад.
С поездов смеется:
— Хорошо поездил я! —
Это вот и есть,
товарищи,
поэзия!
Если жить,
то только так поэту, —
знамя красное
неся
по кругосвету!

Пока наш самолет
летит на грани звука —
внизу
«стрела»
ползет
так медленно, что мука.