Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

И сколько снято крыш
строителями — за год!
В былую глушь и тишь
ворвался Юго-Запад.

И жаль, и хорошо!
Пора прощаться с солнцем,
последний петушок
над слуховым оконцем,

прощай, ты никогда
навстречу к нам не выйдешь
и новые года
вовеки не увидишь!

Зарылся в давний снег
возок Екатерины,
иным идет к весне
калужский путь старинный.

И там, где Теплый Стан,
уже стоят пролеты
огромного моста
и реют вертолеты,

а правнучка тех баб —
с голубизной в ресницах —
врезается в ухаб
железною десницей.

По десять этажей
сюда, попарно строясь,
дома идут уже,
как в будущее — поезд!

И около леска
иного, молодого —
написано: «Москва».
Все заново, все ново!

Еще не опален
пожаром близкой брани —
сидит
Наполеон
на белом барабане,

обводит лес и луг
и фронт
перед собою
созданием наук —
подзорного трубою.

На корсиканский глаз
зачес
спадает с плеши.
Он видит в первый раз
Багратиона флеши.

Пред ним театр войны,
а в глубине театра —
Раевского
видны
редуты, пушки, ядра…

И, круглая, видна,
как сирота,
Россия —
огромна и бедна,
богата и бессильна.

И, как всегда, одна
стоит,
добра не зная,
села Бородина
крестьянка крепостная…

Далекие валы
обводит
император,
а на древках — орлы
как маршалы
пернатых,

и на квадратах карт
прочерчен путь победный.
Что ж видит
Бонапарт
своей трубою медной?

Вот пики,
вот флажок
усатых кирасиров…
В оптический кружок
вместилась ли
Россия?

Вот, по избе скользя,
прошелся, дым увидев…
А видит он
глаза,
что устремил Давыдов?

Верста,
еще верста,
крест на часовне сирой…
А видит он
сердца
сквозь русские мундиры?

Он водит не спеша
рукою в позументах…
И что ж?
Ему душа
Кутузова — заметна?

Вот новый поворот
его трубы блестящей.
А с вилами
народ
в лесной он видит чаще?

Сей окуляр таков,
что весь пейзаж усвоен!
А красных
петухов
он видит над Москвою?

А березинский снег?
А котелки пустые
А будущее
всех
идущих на Россию
он видит?
Ничего
не видит император.
Он маршалов
зовет
с улыбкой, им приятной.

Что, маршалы?
В стогах
не разобрались?
Слепы?
Запомните — в снегах
возникнут ваши склепы!

Биноклей ложный блеск —
в них не глаза,
а бельма!
Что мог поведать Цейс
фельдмаршалам Вильгельма?

О, ложь стереотруб!
Чем Гитлер
им обязан?
Что — он проникнул в глубь
России
трупным глазом?

Вот —
землю обхватив
орбитой потаенной,
глазеет
объектив
на спутнике-шпионе, —
но, как ни пяльтесь вы,
то, чем сильна Россия, —
к родной земле
любви
вы разглядеть не в силах!

Взгляните же назад:
предгрозьем
день наполнен,
орлы взлететь грозят
над Бородинским полем.

С трубой Наполеон
сидит
на барабане,
еще не опален
пожаром близкой брани.

Я — набережных
друг.
Я начал жизнь и детство
там,
где витает Дюк
над лестницей Одесской.

А позже
я узнал
в венецианских арках,
как плещется
канал
у свай святого Марка.

У Темзы
я смотрел
на утренний и мутный
парламент,
в сотнях стрел,
в туманном перламутре.

В душе
всегда жива
у лап гранитных сфинкса
суровая
Нева,
где я с бедою свыкся…

Но если
хочешь ты
в потоке дел столичных
отвлечься
от тщеты
своих терзаний личных —

иди
к Москве-реке
дворами, среди зданий,
и встань
невдалеке,
между двумя мостами.

Волна —
недалеко
блестит старинной гривной.
Ты отделен
рекой
от набережной дивной.

Кремлевская стена
заглавной
вьется лентой,
где мнятся письмена
руки
восьмисотлетней.

На зу́бчатом краю —
витки
и арабески,
и вдруг я узнаю
гравюру
давней резки

с раскраскою ручной,
с гербом
над куполами,
с кольчугою речной,
с ладьей
на первом плане.

А выше —
при крестах
в небесной иордани —
воздвиглась
красота
всех сказок, всех преданий.

Неясно —
кто стоит
(так сумеречны лики):
без посоха
старик
или Иван Великий?

А в чудные врата,
как в старину
бывало, —
не входит ли чета
при мамках,
при боярах?

И —
чудо всех церквей
под золотом убора —
две радуги
бровей
Успенского собора…

О нет —
я не ханжа,
живущий в мире ложном!
Но красота —
свежа
божественно, безбожно!

И, в вышину
воздев
персты Преображенья, —
диктует
новизне
урок воображенья.

Я наблюдал не раз
жизнь
старых фотографий,
родившихся
при нас
в Октябрьском Петрограде.

В начале наших дней
в неповторимых сценах
остановился
миг
на снимках драгоценных.

Они скромнее книг,
но душу мне тревожит
печаль и боль,
что миг
продлиться в них не может…

Как пожелтел листок
из тонкого картона!
Вот
людям раздают
винтовки и патроны.

Вот,
выставив штыки,
глазасты и усаты,
глядят с грузовика
восставшие солдаты…

Вот
площадь у дворца,
и, может, выстрел грянул —
так строго
в объектив
красногвардеец глянул…

Вот
наискось летит
матрос, обвитый лентой,
и то,
что он убит,
всем ясно,
всем заметно…

Вот
женщина в толпе
перед могилой плачет,
но мокрые глаза
она под шалью прячет…

Вот
парень на столбе
над невским парапетом,
он машет картузом,
крича:
«Вся власть Советам!»

Вот
понесли плакат
две молодых студентки…
Вот
Ленин над листком
склонился на ступеньке…

Вот
первый наш рассвет
и длань Петра чернеет,
а девушка
декрет
на черный мрамор клеит…

Но почему они
на снимках неподвижны, —
они,
которых жизнь —
начало новой жизни?

Не верю,
что навек
мгновение застыло!
Товарищи!
Скорей
вставайте с новой силой!