Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

* * *

Что ни скажи, нет безразличных к славе,
К ней долгий путь не лаврами увит.
Привет тебе, мой друг Иосиф Флавий,
Наивный лгун и маг–космополит.

Мы знаем силу слов — неумолима
Она, как отцвет траурных попон.
Скажи, зачем у врат Иерусалима
Ликует чужекровный легион?

Молчишь! Так значит, храм почил в руинах
И не воспрянет в прежнем бытие?
Что ж, смена вер, как пересмена в винах,
Желательна и сбудется вполне.

И не постись. Но веруй — в бренном теле
Есть дивный дух, с которым незнаком
Народ–гурман крамольной Галилеи,
Что варит мясо вместе с молоком.

Ты заповеди, где не видишь прока,
Отбрось, как я, и плоти не томя,
Ведь писаны они не для пророка,
Так уж подавно и не для тебя.

* * *

Плотно сомкнуты створки, но где–то
Поистёрлась печати печаль,
Тетивою стрелы арбалета
Растревожена вещая даль.
Дремлют строки, сулящие кущи
Отрешенным от праздной молвы,
За знамением, властно влекущим,
Поспешают дорогой волхвы.
Не гнушаясь упряжкою бычьей,
Рвет бока оголтелая плеть.
Вороньё, упиваясь добычей,
Начинает восторженно петь.
Луч закатный ласкает им перья,
Призывая уснуть до зари.
Золочёная чудо–империя
Уготована им впереди.
От кровавых глотков губы алы,
Видно, вовсе уже рассвело…
Званых много, а избранных мало.
Места нет для чужих за столом.
В этом доме я лишний тем паче,
И за мной проскользает засов.
Я иду, и в целительном плаче
Благовествует скрежет зубов.

* * *

Я знаю этот запах неприятья,
Струящийся от лиц и горьких снов.
Какие яснозвучные проклятья
Распрыскивать в пространство я готов!

Что проку? Холостую перестрелку
Я оправдать формально не могу,
Уж лучше просто передвинуть стрелку —
Кукушка прокукует мне «ку–ку».

1988
Кто виноват, что ты глупа, как пробка…

Ты прячешь платье в холодильник
Подчёркнуто неторопливо;
Кипит в кофейнике будильник,
Сопя без инициативы.

А на столе уже поллитра
Откушана наполовину,
И на лице твоём палитра —
На нём румяна, как малина.

А где–то в море рвутся лодки;
Опять в Тбилиси перестрелка;
И не заштопаны колготки;
И к полночи забралась стрелка.

* * *

Что ж ты водку лупишь,
Даже не бледнея?
Показал нам кукиш
Пригород Сиднея!

Он такой неблизкий,
Средь океанских лент,
Этот австралийский
Антиконтинент.

Там кроваво–алый
В бликах дня прилив,
И кроят кораллы
Острозубый риф.

И швыряет Тихий,
Окосевший вдрызг,
Бронзовые вихри
Толстогубых брызг.

Там зимы нет вовсе,
Не растёт сосна,
И когда здесь осень —
Там у них весна!

А у Бори гены —
Больше по отцу.
Там аборигены
Кушают мацу.

Надо ж, эка влип–то
Бог наш — старый врун,
Коль под эвкалиптом
Пляшут зай гезунд.

* * *

Сопрано истомные ноты
Вгрызались в немой потолок,
И в недрах словесной икоты
Таилось соцветие строк.

Но чувственной робости сила
Гасила порыва огни.
Прости, ты напрасно просила
Транжирить прогорклые дни.

Я скуп до презревших рок оргий;
И строго взирает запрет
На бунты кипящей подкорки
И скопища рифм–непосед.

Пускай осенённый не столь я
Десницею Божьей. Увы,
От скученной скуки застолья
Уйти мне б. Но нет, не уйти!

И веют густые метели
Не к месту поставленных слов,
И приторный запах веселья,
И радужный отблеск очков.

А после ночная утроба,
Заснеженных улиц гурьба
Поглотит из спёртого зоба
Тягучим сиропом слова.

Их втянет и скованно сцепит
Сугроба бугристая гладь;
Предчувствий фатальные цепи
И томная мысль — «Бежать!»

28 декабря 1988 г.

Зима

Полудрёмно не вейся, не майся
Ожиданьем в истошной золе!
В разлохмаченном омуте вальса
Бьются искры бенгальских огней.

Прочь сомненья; ушла пора мыслей;
Пуст эфир позывных огоньков,
И висит на немом коромысле
Обесструненной скрипки остов.

Снег, как простынь — помятый и белый,
Раскалённый морозом песок,
И плывут по нему каравеллы
Вереницей озябших лесов.

Мёртвой хваткой сцепил ветер уши
И неистовой болью дерёт,
Зыбко зябнут ознобшие души
И врастают под каменный лёд.

6 января 1989 г.

ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА…

* * *

Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,
Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.
Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,
Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.

Я боюсь потерять. Это словно становится болью.
Этот круг пустоты, для немого объятия век.
Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,
Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.

Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.
Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.
Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?
И развеян порог. Значит, стоило было начать!

Январь 1999 г.

* * *

Ты меня изрыдала до мяса —
Я беру твою плоть, как добычу.
И от пиршества этого пляса
Отрыгается похотью бычьей.

Но разверзлось. Как истово мало.
Я убийца, я деспот, и полно…
Полотняный разлив покрывала
Очень старят морщины и волны.

Рим дрожит за своё семихолмье,
Но не сыщутся ныне квиримы!
Ты меня обязательно вспомни
В простодушных объятьях перины.

Даже в самом отчаянном скотстве
Не унять злую радость разгула.
Я утешусь изысканным сходством
Моей доли с судьбою Катулла.

Пусть стыдятся искусные боги
Повторенья дряхлеющей пытки.
Для забвенья, в конечном итоге,
Есть пространство и время в избытке.

Ты ж расхлИстни об угол оковы
Да измажь себя падалью густо;
Ну, а после веди меня снова
На Голгофу вселенского буйства.

* * *

Всё закончится явно нелепо.
Мутный жемчуг пьянящей росы
Из бутона бетонного склепа
Выколачивать нет больше сил.

Но уйти от диктата привычки —
Значит сгинуть. Я силюсь понять
В резком воздухе анатомички
Неразъятую телом кровать.