Борис Кригер - О грусти этих дней кто, как не я, напишет...

Недомолвок раздутая проза
В многотомный прессуется пласт.
Эта женщина, кроме невроза,
Мне едва ли чего–нибудь даст.

Я не властвую вовсе над нею,
Её губ необъятна листва,
Но в подлунном зверинце роднее
Не отыщется мне существа.

Значит, вновь всё как прежде осталось,
И я даже пугаться готов
Тёмных окон щемящую малость
И обширность удушливых снов.

1990

* * *

Я по–волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой
Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.
Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.
Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.

Мне не надобно ждать переливов церковного хора.
Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?
Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,
Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.

Но развеется бред, страж дремучего древнего танца.
И воротится свет, знак искомых и найденных слов.
Всё уходит? О нет! Так должно, должно оставаться.
На вселенную лет, на безумное множество снов.

1990

* * *

Разлад умов оставив на потом,
По трепетной шкале отмеривая запах
Разбухших строк, найти дверной проём
И обомлеть: как чинно тлеет запад
За кольями домов. Какой холёный звук
Зачат сознаньем, но убит гортанью.
И молит лоб: «Подай на пропитанье!»,
А губы рвут последнее из рук.
А это значит — скудный твой супруг
Не променяет слух на добродетель.
И будут жадно дергать полы дети,
Вопросом пола озаботясь вдруг.
А я уйду в распоряженье слуг
И буду сам копить себе монеты.
А после там, быть может, взвою: «Где ты?»
И тут почую: точно, скрипнул сук,
Скандально облохмаченный веревкой.
Ты никогда мне не казалась лёгкой.
И вот когда приблизился каюк,
Я вдруг постиг, что невесомость — это
Есть свойство всех, кто породнён петлёй.
И вот тогда захочется домой.
И очень жаль, что нету дома, нету.

1990

* * *

Ты права, ты, конечно, права.
Всё воротится волей небес,
Даже если пойдет на дрова
Наш волшебный и ласковый лес.

Вновь уткнусь я в колени твои,
Мокрым носом невнятно сопя
О своей непутёвой любви
Неуклюжие недослова.

В чёрной раме чужого окна
Вновь замрёт паутина ветвей,
И ворона, вниманья полна,
Станет аистом наших детей.

Грянет эхом пронзительно: «Кар-р!!!»
И сорвётся в фонтане росы
На задумчивый Мадагаскар,
Где так плюшево льются часы.

Для солнышка есть колыбель,
И тоскливиться нету причин,
Где в соседстве сплошных кобелей
Проживал медвежонок один.

И воротится эта пора,
Несмотря на обилье широт.
Ты права, ты, конечно, права.
Никуда это всё не уйдёт.

1990
* * *

Озябший парк, пергамент мертвых листьев
Скупого утра призрак разметал.
Спит старый пруд, и отблеск перламутра
Среди зеркал.

А розы мнут упрямы лепестки,
Дань сладострастья рамке ритуала.
На лёгкий бриз вчерашнего начала
Ложатся неприметные мазки…

1989

* * *

Сброшены оковы, но
Света не проси.
Солнце расфасовано
В гранулах росы.

В безудержной злобе ем
Камень. Вот наш кров —
За слепым подобием
Вкрадчивых углов.

Отопри же двери тем,
Кто подносит яд,
Трепетом доверия
Вздохи явь вскроят.

Станет невесомым весь
Нашей сути вес,
И сомкнётся занавес
Плюшевых небес.

1990

МЫ УШЛИ,
НЕ ПРОСТИВШИСЬ,
НЕ ВЗЯВ АДРЕСОВ…

* * *

А в Кишинёве нету чемоданов.
Я шмотки по карманам рассовал.
Спешат. Спешат из–за океанов
Спасительные вызова.

Мой бедный брат, пора трубить тревогу.
Нам Яр с названьем женским ни к чему.
Не знаем мы, как ходят в синагогу,
Давай же просто плюнем за корму.

Опять совдепы вертят финт ушами,
Мол, на бекицер вам, но финт не нов.
Обчистят коль — расстанемся с грошами,
Сдерут штаны — уедем без штанов.

И ничего не скажем нашим детям,
Как душу здесь истёрли в порошок,
А мы, коль родились под небом этим,
Давай еще нальём на посошок.

1989
* * *

От судьбы не жди подарков,
Выйдет всё наоборот.
Просвещённого монарха
Ждёт измученный народ.

Чтобы было чин по чину,
Ну, как встарь,
Излечи нашу кручину,
Государь.

Нужен нам державный норов
Да кулак,
А то дальше разговоров
Ну никак.

Надоело БАМу шпалы
Нам исправно поставлять.
Где же ты, Орел Двуглавый,
Появися. Твою мать.

Ты, алмазно невесомый,
Вспрыснешь новую зарю,
А то здесь жиды–масоны
Нас сгноили на корню.

Они каверзные сети
Раставляют много лет.
И у них грудные дети
Со сметаной на обед.

Мы на взводе. Им всё мало.
Государь, не будь пархат,
В мир гнилого капитала
Выкинь их пинком под зад!

На тебя лишь уповаем.
Без тебя нельзя никак.
До свиданья, бедный Хаим,
Здравствуй, Ванюшка — Дурак.

1989

* * *

Мигрень — бальзам для эмигранта.
Родная, брось лихой костыль!
Простимся сухо и галантно,
А после разом опостыль
И не всплывай, как труп усопшей,
Но привлекательной. Уймись.
Я перештопанной галошей
Лягну и брошу ёмко: «Брысь!»
А впереди маячит Хайфа —
Туда давно проторен путь.
Так значит, есть немало кайфа,
Когда кругом свои… Отнюдь!
Не та порода… Так неловко…
Я новой качки не снесу.
Родная зрит с немой издёвкой
И давит прыщик на носу.

* * *

Покрывает нас матом ли, воем ли
Под конец разгулявшийся век–удав.
Эх, упряжечка наша с оглоблями,
Поворачивать надо б, да некуда.
Променяли житьё наше с гоями,
Пусть гниёт за бетонными блоками,
На свободы колодец с обоями
В намалёванных выходах с окнами.

Разберусь я, где хала, а где маца,
И сальцо будет сниться мне реже всё,
Всё равно тут своим не заделаться,
Даже если по горло обрежешься.

Мне прямая дорога прислужником
Поустроиться как поудачнее,
А мозги мои, видимо, нужны им,
Как кондитеру вымя телячее.

1990

* * *

Мы ушли, не простившись, не взяв адресов.
Пряной сказкой нам даль померещилась верно.
И в глаза застилался простор парусов
В соответствии с памятной книжкой Жюль Верна.