Евгений Клячкин - Песни

В наш автобус фирмы «пазик»
по размеру точно влазит
усилитель, две колонки,
вся бригада и радист.
Мы несем искусство в массы,
мы работаем на кассу.
Кто последний? Я за вами.
Все? Не все? Тогда — садись.

Мы — концертная бригада,
представляться нам не надо —
все для всех на всякий случай,
здесь работа и семья:
вот певица с баянистом,
куклы, чтец, эквилибристка,
вечный жанр оригинальный
и ведущий — это я.

Наши лица очень скоро
стали цвета местной флоры,
сел я умным — помню точно,
а сижу — как пробка глуп.
А автобус наш при этом
знай все крутит пируэты —
фигурист, а не автобус —
о! опять «двойной тулуп».

Магазинчик в Головинке
делит на две половинки
расстоянье между Сочи
и далеким Мукопсе.
Я сижу и в ус не дую
и нарзан из горла дую
под колбаску за два десять:
все — как я, а я — как все.

Рассказать вам? Так о чем бы?
Мы — не Алла Пугачева, —
нет, мы даже не Леонтьев:
ставка «восемь» — потолок.
Не подумайте — не ропщем,
разговариваем в общем —
то да се, длинна дорога
в этот райский уголок.

И билетов слишком мало
для желающих на Аллу,
и цена не всех устроит,
большинству — далек проезд.
Мы туда сегодня едем,
где по стенам — «Три медведя»,
деревянный зал с экраном,
в этом зале — 200 мест.

Ну рассаживайтесь, что ли!
Да поближе — вы не в школе.
Ты сними-ка, дядя, шапку,
бабка, шубу расстегни.
С ними мы давно знакомы,
и они, считай, как дома:
мы — искусство для народа,
а народ как раз — они.

Мы, конечно, знаем сами:
не как дома, а как в храме,
но в сарае, согласитесь,
созидать неловко храм.
Впрочем, можно и в сарае,
но у нас игра другая:
посмешить, согреть, утешить —
дальше всяк решает сам.

Все прошло, и даже очень!
Разворачивайся в Сочи!
А хандра — январь с дождями —
что ж, не бархатный сезон.
И вообще — уже Мамайка,
Слава, ящик принимай-ка!
Выгружаемся. Мы дома.
До утра вам — легкий сон.

«Арлекино, Арлекино, —
тирирьям-пам-пам-пам-пам!»

Начинается с немногого:
с мягких губ, закрытых глаз.
А дорога, сердце трогая,
Вдруг под горку понеслась.
И всего-то — физзарядочка:
ножки вместе — ножки врозь.
А две души в обнимку рядышком, —
все-то в них переплелось
(все насквозь переплелось).

Невозможней невозможного,
чтоб вот эти вот прыжки
в нашем теле растревоженном
так пустили корешки,
так проник балет немыслимый,
будто вовсе не балет,
будто в нем сокрыта истина,
без которой жизни нет
(без нее и жизни нет).

И уж вовсе незаметные
ни в длину, ни в ширину,
две малюсенькие клеточки
там сливаются в одну.
И с нее-то, клетки-шельмочки,
начинается рассказ
не про каждого в отдельности,
а про нас с тобой, про нас
(да, теперь уже про нас).

Что природою назначено —
достигается шутя.
Это после уж оплачено
будет жизнями дитя.
На руках, до неба выросших, —
вот он — Боже, сохрани! —
стебелек, свеча, пупырышек,
но и ночи в нем, и дни
(наши ночи, наши дни).

И чем дальше — удивительно! —
меньше дела до себя.
И не так чтобы стремительно,
но вращается Земля.
От весны к зиме вращается —
хоть успеть поплакать всласть.
Это жизнь моя кончается,
а сыночка — началась
(это жизнь во мне кончается,
а в сыночке — началась).

Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей!
За окошком не Нева — Енисей!
Видишь, кедры поднялись по краям,
вон и трубы тянет ввысь Красноярск.

Дымный город на могучей реке,
что зажата, точно древко в руке,
и полощется на нем целый край
от Игарки до Тувы — выбирай!

Работяга-город, что говорить!
Даже песне он диктует свой ритм.
В этом ритме ходят поршни машин
и вращаются колеса турбин.

Разделен рекой на две стороны,
хорошо они друг другу видны:
справа — трубы, корпуса, корпуса,
слева — белых этажей пояса.

Здесь — работа, слева — отдых и дом.
Все поставлено умом и трудом,
все оплачено единой ценой,
и гордится сторона стороной.

Я на левом берегу — я здесь гость.
Всем по ягодке, а мне, значит, горсть.
Я спасибо не скажу — промолчу.
По-другому я ответить хочу.

Город твердых рук, внимательных глаз,
я вернусь к тебе, поверь, и не раз.
И ни разу — в это тоже поверь! —
ты не скажешь: зря открыл ему дверь.

Ладно — двери, мне важнее сердца,
что раскрылись для меня до конца.
Я доверье обмануть не смогу
и ни в слове, ни в строке не солгу.

А погодка, между прочим, права:
серый дождик — ну Нева и Нева!
Прокатиться бы за часик по всей!
Нет, товарищ, это все ж Енисей!

Лед шатается,
потом растает сам, —
вместо твердого — вдруг вода.
А во что верится —
то перемелется,
Остальное все — ерунда.

Намечается
вроде разница
между «надо бы» и «пора»,
но качается,
словно дразнится,
липа черная у двора.

У одних кричат
в песнях вороны,
у других поют соловьи.
А у меня одни
ветки черные
все царапают изнутри.

Но когда же все
образуется,
переменится моя жизнь?!
А у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Воздержись!»

Ах, у моей жены
дочка-умница
мне советует: «Эх, воздержись!»
Наш костер уже
не раздуется,
ты, постылая, отвяжись!

Чей стебелек
согнул травинку,
и тяжелый муравей
не мог взобраться?

А кто потом
травинку поднял,
и трусливый муравей
уполз обратно?

Плывет листок,
плывет по небу,
обгоняет облака —
куда плывет он?

Плывет земля,
струится воздух,
начинается у ног
земле круженье.

Плывет трава.
Плывет трава…

Кто-то когда-то так о любви
выдал примерно:
«Пламень сжигающий, ад в крови», —
очень верно!

Мы же, будь белый ты, будь ты желт —
лишь бы скорее.
И забываем про то, что жжет, —
помним, что греет.

И понапрасну, поверьте,
с утра прошлое лепим:
все, что так ярко пылало вчера,
нынче — лишь пепел.

Нет благодарности ни на грош,
памяти — и в помине.
Это не топливо, сам поймешь, —
все это — мимо!