Вячеслав Ладогин - Спички

Меня кочегар мой небесный ни разу не подводил,
Лишь поэтому столько раз из воды я сухим выходил.

Я стою на молитве великим постом. На коленях
Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих,
И задумчиво дух мой парит в неземных откровеньях:

Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи…

И крестом осенил я себя. Тут открылася дверь,
И вошёл в неё некий лохматый, с гитарой подмышкой,
С беломориной… «экий», – подумалось, «зверь».
Оправданье одно: то, что был он безусым мальчишкой…
Дружно бабки зашикали, пламя качнулось свечное,
Шмыгнул носом, и встал визитёр у меня за спиною.
И шепнул: «Не валяй дурака, ты со мной ведь знаком,
Потому что ты был мной»… И на двор вышли мы с пареньком.
Было зябко… нет, юноша мне ничего не поведал,
Только под ноги плюнул, растёр, и сказал: «Сволочь. Предал».
Я плечами пожал и сказал: «Врёшь, я тоже поэт»,
И достал он тогда из портков комсомольский билет,
Говоря: «Я сегодня на стол его клал, потому как
Заплатили нечестно бригаде». – И детская мука
Исказила неумно лицо, не слеза ли сбежала?..
На его комсомольский билет посмотрел я устало,

И плечами пожал: я ведь знал – оплатили бригаду,
Только нынче мне той справедливости было не надо…
Он сказал: «Мне семнадцать. Мы в армии были? Ответь».
Я кивнул. – «А присягу давали»? – Кивнул. – «Сука, смерть
Заслужил ты», – презрительно мальчик сказал мне кудрявый.
«Убивай», – говорю, – «Я ведь – ты. И зовут меня Славой».
Тут он бритву достал марки «Спутник», – и к вене, гад, строит.
Говорю: «Это было в двенадцать. Ты взрослый. Не стоит».
Спрятал бритву щенок, хоть и гнал с его точки «пургу» я.
И сказал: «Если врежу, ты щёку подставишь другую»?
«Да. И ты подставлял, хоть не помню, чему ты молился».
Тут он врезал. Храм в небо уплыл, я ж – на землю свалился.

И привиделось мне, что вошли двойники в Белый Дом,
И привиделось, что двойники овладели Кремлём,
И что бьют пожилое жулье молодые солдаты,
И что русская кровь на камнях Грановитой Палаты.
А когда я очнулся, был весь перепачкан в земле,
Неуверенный, что, дай Господь, всё в порядке в Кремле,
В головинскую церковь, качаясь, вошёл, покрестился,
И сказал: «Ты прости меня, Боже, душой я смутился».

И вернулся к молитве Великим постом. На коленях
Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих,
И задумчиво дух мой парил в неземных откровеньях:

Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи…

Ты связной пьесы просишь. Получай.
Ко мне во тьму мою возник пришелец,
Белёс и горек, будто молочай,
Плюс огнедышащ, как кайеннский перец.
Шепнул мне зло: «Про Колыму слыхал? —
Где в брызги рвался человек сверхновой»?
– Я в курсе, – был ему ответ суровый.
Он захлебнулся: «Я туда сажал!
Я молод был! Я метил в главари!
Я стал бы генералом, хоть умри!
И что? Сказали: «Колымы не надо»?!
Я на свободу выпущу вас, гады,
Я вышки в вас, внутрях, сооружу,
Сердца вам проволокой-колючкой окружу,
И стану, издеваясь, править вами», —
И сам задохся этими словами.
«Что ж», – тихо произнёс я в тон ему, —
«Народ тебе прощает Колыму.
Правь царством далее»…

Перельман разъяснил мне: поверхность пылавших лесов
Просто может сводиться к нажатию клавиши с точкой
После фразы, и пламя качнулось на чаше весов,
И наехали буквы одна на одну длинной строчкой,

Чтобы вышивкой внутрь свернулась земля, как покров,
Некто – пальцем об клавишу – в некий момент, ставший почкой.
Гроздь же огненных ягод, полна серебристых ветров,
Расцвела, заклубилась под женственной солнечной мочкой.

Над нагой чернотою земли жемчугов белизна.
И горящая наша страна – в ухе бездны серьга,
Друга было нам в копоти не отличить от врага,

В геометрии дыма мы кашляли еле живые,
Не понять мне, пожалуй, вот Фёдор Иванович знал,
Чем блажен тот, кто мир посетил в эти дни роковые.

1. Человека Тебе из под камня не станет за труд.
2. Я пляшу, как умею. От меня, не скажу анонима,
Восприми просьбу горькую! Ты посмотри, твой я – тут!
Ты послушай, я – вот он я – баран Твой, никем не любимый.

Припев 1:
Свет и латы и щит мой неуязвимый. Враг от слова бежит Твоего.
Сгиньте с глаз, язычники с гимнами, я вложил себя в слово всего.
Сил пошли Ты мне с доброй волею, я выживу только тогда.
Дай надежде моей богомольной трепетать во мне без стыда.

Жизнь промчалась как дым, мои кости рассохлись щепой.

3. Скошен я луговою травой, стало сердце как клевер сушёный,
Хлеб не лезет мне в горло.
Когда я прикажу себе «пой», —
Только кашель, стон хриплый – из глотки моей воспалённой,
Стон такой, что всё мясо прилипло к костям от него.
4. Вот я кто! – птица в голой пустыне, ворон я, и в развалинах дома
Глухо каркаю.
5. Я от бессонницы еле живой,
Одинокая птица на крыше. Под худыми ногами – солома.

Припев 2:
Сил пошли Ты мне с доброй волею, я выживу только тогда.
Дай надежде моей богомольной трепетать во мне без стыда.
6. Оскорбляют враги каждый день, а друзья мной клянутся и рады.
7. Вместо хлеба я пепел жую, от слёз вода солоновата.
8. Вот каков он, Твой гнев, Ты, подняв, меня сверг без пощады.
9. Жизнь исчезла, как тень: не нужна ей сухая трава-то!
10. Ты же – вечен, Хозяин: помнил прадед тебя,
Вспомнят правнуки,
11. Ты, конечно, Цыйону подашь, будет щедрость – ко времени.
12. Ибо даже и камни мы любим Цыйона, и прах его.
13. Твоё Имя враждебным народам ужасно, и царскому семени.