Вячеслав Ладогин - Спички

Он помогал военврачам, хирургам, —
бандитам раны пользовать и уркам,
Где взял того американца? Лично знал,
Знаком через одну московскую блондинку,
Сюжет про плен – весь рассказала мне она,
Детали выглядели дико,
Как кафкианские куски дурного сна.

…Аж прослезился мой нью-Гулливер
Сквозь эластичную чеченскую повязку,

Мысль: «Где ж тут ссать»? – вогнала янки в краску,
и мрачно съежился американский хер.
…………………………………………
…………………………………………

Вокруг базальт, снега, ветра, гранит,
Поземкой по небу горит
Далёкий перевал, пустой и вьюжный,
И сипло кашляет астматик безоружный…
……………………………………………
……………………………………………

«Уж лучше б застрелили сразу»… —
Он сам не знает, почему —
Шаг дамский чудится ему:

«Горянка?»… – в погреб дуновенье лаза,
«Чеченка!», – меж запястий, за спиной

Ослабла боль, плечо тряхнуло,
С глаз сняли тряпку, головой
Над лазом поднявшись, что ж видит янки?
Видит – дуло.

Над дулом – маска:
Молча чай дает,
Кидает в подпол одеяло:
«Пэй»! – шепчет. Мериканец тихо пьет.
«Вы кто, мадам»? – и маска закивала,
и кашлянул под маской чей-то рот:

Тут я придумал от себя: лорд Байрон всем
Вбил в голову, что дамы пленников спасают,
И кстати, их ни вши, ни мухи не кусают…
Все с лордом заодно… а мне тот лорд зачем?
Решил английский штамп я выбросить из текста:
Ждёт голосочка Кен, а что же будет вместо?

Вдруг маска – сиплым
Голосом мужским,
«Ну что, нэпилсэ, бляд»? – сказала, —
«Влэзай»! – и дулом покачала.
И деревянный приподняла лаз над ним:

Свернул и подоткнул тряпичные края,
Возясь, ворочаясь, улегся:
«Как там, по-русски… мог и спечься я…
Мог, сто пудофф… Да вот, не спекся», —
Так в полудреме полумыслил Кенн.

Уж веки тьма ему слепила,
сидящего вайнаха тень
У очага папахою крутила.
……………………………………………………………
Что ж, вот и вся механика моя.
Читайте сами. Умолкаю я.

Промчался день. Был снова чай. Был сахар.
И снова. Тут вайнах защелкал языком,
и гордо указал американцу на пол:
а на полу – стоит магнитофон!..
Мелодия, с нажатым «плэй»;
На пленке: «Русского – давай, убэй»!

И подпевает стражник. Глюк решил спроситься:
«Где мне, не скажешь, помочиться»? —
Со стула поднялась тот час
Горбатая ночная птица,
несет ведро: «Вот унитаз.
И слышь, братан, не очень шэвэлитсэ»!

Ударил в окна дальний гул.
Вильнула струйка безобразно:
«Ссы, ссы, лавина не опасна», —
сказал чеченец «гостю» и рыгнул.
…………………………………………………………………………

Кенн Глюк был из подвала извлечён,
Когда пришли вторые сутки плена:
«В «Юнайтед стейтс», – в уме прикинул он, —

Вмешается сенат всенепеременно,
Вот и относятся чеченцы понежней,
Lo! Кормят! Жить в Америке верней…
Вдруг – хриплый шепот – прямо в нос ему:
«Захочэш, доктар, маску, э… сниму»! —

«Сними, ведь в ней, конечно, жарко». —
Движенье белое руки,
И в свете свечного огарка
Глаза горячие сухи.

И вдруг – транзисторный приемник
Из под его полы возник!
И выставлен на подоконник. И заиграл.
Чечен поник.

Смущенный рот сверкнул вдруг зубом,
Сквозь Цоя сторож забубнил:
«Тэбя, брат, выпустят отсюды», —
Мол, – «руку дашь»? – усмешку смыл.

Усталость веки завалила:
«Дам руку, дам, конечно, дам»… —
И грёзо-облако раскрыло
Пред ним вечерний Амстердам…
……………………………………………………………

…Звук влаги в жести заплескался,
И пауза, да тут сигнал
Вечерних новостей прорвался.
Глюк пожалел, что так и не поссал.
…Нюх скунсы-репортеры бередили,
Судили Глюка и его рядили:

«…Опасный (мол, де) Глюк яйцеголов,
Агент еврейской-мериканской контрразведки —
Ста дагестанских языков
сто словарей хранит в салфетке.
………………………………………………………………
………………………………………………………………

Вздремнул от униженья Кенни,
И видит сон: Москва мертва…
………………………………………………………………
И тут все оживает. По столице
В шальварах бакстовы девицы…

…Верблюды взмыленные мчатся,
А по «Садовому» пылятся
Снежком ручьи джейраньих стад…
Чалмы брильянтами горят,
Все кажут на него, все брызжут ядом слов:
«Калашный ряд – не для таких козлов»!

Взвились до неба
в гуталине – кирзачи,
Взлетали до небес чадры и шаровары,
Ягнята, ватники, матрёшки, самовары:
«Изгнать его! Изгнать
Его»! – Москва кричит.

Тут Кеннет Глюк проснулся.
…………………………………………………………………
Жизнь походила на липучую халву:
Одежда гадко к потному прилипла телу,
Глюк встал, пошатываясь подошел к ведру,
Нутро, полупроснувшись поутру,
Влекло к единственному действию. Поступку. Делу.

А тут – как стук пуантов балеринки,
Донесся от дверей чеченца робкий шаг.
Руке не справиться в ширинке.
Идёт: «О, Джезус, о, Аллах»!

Упал луч света. Горец нёс
Под свечкой небольшой поднос.
На нем был помазок и бритва,
И мыла «детского» кусок…
Моргнул Кен Глюк: «Не сон, на месте помазок». —

«Чех» встал, торжествен как молитва,
Сказал: «Побриться можэшь, гость!
Тэбэ отпустят, вот рубашка.
Я сам тэбэ погладил». – Все в груди зашлось,
И – астмой выдохнулось тяжко.

Пульверизатор – под рукой…
…Ударил сквозь гортань покой.
Уже открыта воздуху трахея.

Поднял глаза Кен Глюк, а в них мольба.

Поднос несла ему кавказская судьба
С повадкою волшебниц У. Диснея.

«Хирург, твой друг», – рекла ему «судьба»,
Легонько шевеля губами, —
«Хирург, твой друг, он спас тебя,
Отмолен всеми ты, братан, муллами,
Побрейся, стынет чашка»! – говорит
Судьба.
– Зачем, и что мне брить?
Я бороду ношу,
– Да? – ляпнул доброхот,
Ведь янки ж, вроде, без бород?

– Не знаю, кто, я ж – бородатый, —
вздыхает Робинзон пархатый,
И Пятница выходит вон.
(Иль попугайчик вылетает,
И в шуме перьев причитает:
«О, горе, горе, Робинзон»!)