Инна Лиснянская - Цветные виденья (сборник)

В той психиатричке,
Где столкнулись мы,
Голос электрички
Шёл поверх зимы.

Бой часов, вороний
Неуёмный гам —
Всё потусторонним
Мне казалось там.

А судьбой реальной
Сорок дней подряд
Был мне твой печальный,
Просветлевший взгляд.

Над санаторным отделеньем,
Над населеньем городка,
Лежали в небе предвесеннем
Пузырчатые облака.

И ежедневно пред обедом,
На табуретке у крыльца,
Больной антисемитским бредом
Писал Иуду без конца.

Его Иуда был курчавый,
Змееобразный, без ребра,
Одна рука была кровавой,
Другая в пятнах серебра.

Помешивал художник краски
В помятой банке жестяной,
И на него не без опаски
Поглядывал другой больной…

Так в марте в городке больничном
Сходила медленно с ума
И жалась к корпусам кирпичным
Изнемождённая зима.

Зачем, опершись о порог,
Часа эдак три иль четыре
Трёт замшевой тряпкой сапог
Тишайший сосед по квартире?

Зачем в коммунальном аду,
Где все наши песенки спеты,
Выкрикивает какаду
Названье центральной газеты?

Зачем тугодум-управдом,
На восемь настроив будильник
И сунув его в холодильник,
В шкафу удавился стенном?

Как сны, обрываются дни,
Но есть жесточайший порядок
И в том, что безумны они,
И в том, что они без загадок.

Уже мне тягостно открытое пространство,
В коленках чувствую предательскую дрожь.
Ах, море бурное, не верю я в бунтарство,
Ах, море тихое, твоё смиренье – ложь.

На узкой улице мне дышится свободней,
В пространстве замкнутом мерещится покой,
Под низкой аркою бакинской подворотни
Я беспричинною не мучаюсь тоской.

Я вижу сморщенный квадратный дворик чёрный,
В железных ящиках отбросы бытия,
И смрад вдыхаю с той улыбкою покорной,
С какою двигаться привыкла жизнь моя.

Эту женщину я знаю, как себя.
Взгляд рассеянный, а голос неподвижный,
Чёлка чёрная, как дождик сентября,
Фартук кухонный забыт на полке книжной.

Хорошо твоя голубушка живёт!
В одиночку вдоволь ест и пьёт и плачет, —
Про любовь ей наобещано вперёд,
За печаль свою сама в рассрочку платит.

Дождь звенит, а ей мерещится – кольцо
С пальца длинного слетает и слетает…
Я-то знаю эту женщину в лицо,
Но она себя давно уже не знает.

Напрасно выбили
Из рук моих вино!
Я сладость гибели
Предчувствую давно.
Но не цыганская
Влечёт меня гульба,
А каторжанская
Мерещится тропа.
Средь снега вешнего
На третью на зарю
Я обрусевшего
Христа на ней узрю.
Магдальским мирром
Здесь не пахнет и в жару,
Оленьим жиром
Я ступни Ему натру,
Власы распустятся,
Прильнут к Его ступне, —
Ужель отпустится
Моё бесовство мне,
И с успокоенным
Я упаду лицом,
Когда конвойные
Прошьют меня свинцом?!..

Тот – не по сердцу, тот не по уму,
В забвенье этот канул, как во тьму,
Лишь поняла, что верила жестоко.
Впервые – никого, и потому
Впервые в жизни я не одинока.

Брожу по дну, похожему на сад,
Из водорослей я вяжу наряд,
И свод волнистый подпирают плечи,
На них тычинки в лилиях горят,
Как в кружках на столе горели свечи.

О чём молиться бабушка могла,
Зачем крестилась, глядя в зеркала,
Как будто там бесовка отражалась?
В сырую землю бабушка ушла,
А я навек с землёю распрощалась.

В воде просторней, чем в земле сырой, —
Две лилии мерцают над волной,
И мне легко их подпирать плечами
И весело существовать одной
Подводными зеркальными ночами.

Разыгрался мой сон не на шутку, —
Я опять на земле не живу,
А дыша в тростниковую дудку,
Под водою неслышно плыву.

Как цветок, шевелится медуза,
Обжигает ладони мои.
Надо мною склоняется муза
В одеянии из чешуи, —

И пою о большом промежутке
Между дном и сияньем зари,
Но не звуки восходят из дудки,
А серебряные пузыри.

И какой-то рыбак безутешный,
За рыбёшку дыханье сочтя,
Поплавок поправляет поспешно
И смеётся легко, как дитя.

Хоть кому-то – намёк на удачу,
Хоть кому-то – надежда на миг,
И уже я от радости плачу,
Рот разжав и теряя тростник.

Никогда ни о чём не жалей —
Никогда ничего не изменится.
Лей слезу, голубой водолей,
На голодную зимнюю мельницу.

Я, твоя лунатичная дочь,
Буду в поле позёмку толочь,
Буду вьюгу месить привокзальную.
Пролегла пешеходная ночь
Через всю мою жизнь поминальную.

В мимоходной толпе облаков
Встречу лица друзей и врагов,
И, потоком сознанья подхвачена,
Я под лёгкие звоны подков,
И под клёкоты колоколов,
И под всхлипы души околпаченной

Обойду все родные места
От бакинской лозы до креста
На лесистой московской окраине.
Наша память о жизни – мечта,
Наша память о смерти – раскаянье.

Ни красы божественной,
Ни бесовских чар, —
У меня наследственный
Плакальщицы дар.

Лилия не вправлена
В локон завитой,
А душа отравлена
Кровью пролитой.

Воля и насилие
Пили заодно
Из бурбонской лилии
Алое вино,

Пулей делу правому
Пролагая путь,
И орлу двуглавому
Прострелили грудь.

Тронула я пёрышко
Левого крыла,
Ах, как эта кровушка
Руку обожгла.

Об орле и лилии
Мне ль сейчас страдать,
Правнучке Рахилевой
Есть над чем рыдать.

Но слезою горнею
Горько плачет Сын —
Не едино горе ли,
Если Бог един!

Всеобщие волны катились,
Всеобщее время неслось,
Но вольные мысли ютились
В умах, существующих врозь.

В сожительстве нету свободы,
И намертво я поняла,
Что даже соборные своды
Не души роднят, а тела.