Инна Лиснянская - Цветные виденья (сборник)

«Что ты, певунья, разводишь слякоть,
Думать не надо, нельзя и плакать,
Пуля не ранит, не будешь убита!»

Пуля не ранит, не буду убита,
Памяти мнится иная расправа.
Память на карту глядит деловито,
Пальцем обводит места лесосплава,

Тычется в «химию» ссыльного быта,
Где – есть надежда – напишет держава
На несгибаемом теле гранита:
«Павшим за Родину вечная слава!»

Что ж, я легко соберу узелочек!
Мне – что голубке под сводом ковчега —
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.

И на этапе смогу невозбранно
Вслушаться, как в предпоследний разочек
Ломко звенит колокольчик сопрано.

Ломко звенит колокольчик сопрано,
В третьей октаве дрожит он впервые,
Всё уже поздно, поскольку рано
Голосу лезть на верха роковые.

Девочка, это не Жизни Осанна —
Славит кантата Оспу России,
Завтра на музыке Хачатуряна
Связки порвутся голосовые!

Это с дороги голосом хриплым
Память моя окликает былое.
Нет, не с дороги, я всё же в столице!

Скоро весна. Скоро к ёлочным иглам
Верба прильнёт, и светло распушится
Утро туманное, утро седое.

Утро туманное, утро седое,
Сорок лет минуло, как не бывало!
Утро, я вовсе не лицевое
Нынче ранение разбинтовала,

Я размотала еле живое
Сердце моё у того перевала,
Где начинается внебытовое
Время без всякого интервала

Меж госпитальным и ангельским пеньем…
Утро! Привыкший к объедкам, обноскам,
Странник прошёл, опираясь на посох.

Кто же Он? Кровь на ногах Его босых
Рдеет надеждой и цветом весенним
В свете войны маскировочно-жёстком.

В свете войны маскировочно-жёстком
Мне и мой нынешний жребий не горек.
Память осталась вечным подростком, —
Я ли вхожу в олеандровый дворик?

В городе нефти, в тылу приморском,
В тесной матроске, в туфлях без набоек,
Девочка пела в консерваторском
Зале на 118 коек.

Что ни лицо, то закрытая рана.
Что моя жизнь перед этой бедою?
Только моё здесь лицо открыто, —

Пуля не ранит, не буду убита!
Ломко звенит колокольчик сопрано:
«Утро туманное, утро седое…»

Кто говорит, что мы должны страдать,
Уязвлены терновою занозой,
Когда звезда умеет так сиять
И пахнуть осликом и розой.

Кто дарит блеск рассветного луча
Звезде, напоминающей о розе, —
И ночь тепла, как с царского плеча
Соболья шуба на морозе.

Что нужно яслям прежде и потом? —
Избыток сердца и остаток сенца.
Мы связаны друг с другом не крестом,
А пуповиною Младенца.

Что мне делать в такую грозу?
Пахнет молния мокрой сиренью
И в больные глаза населенью
Запредельную сеет росу.

Что воскликнуть под этакий гром?
Мы росой, а не кровью умыты
И давно и настолько убиты,
Что уже никогда не умрём.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
На земле играют дети
В жертвы-палачи.
Кто тебя так искровавил?
Вижу кровушку при свете
Трепетной свечи.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
Ты с начальных дней прообраз
Убиенных без вины —
Тех, которых ты возглавил.
Слышу я твой кроткий голос
Из-под глубины.

Спи, мой ангел, спи, мой Авель.

Звёзд догадливые взоры,
Световые письмена,
Как осенние озёра
Михаила Кузьмина.
Ну а тот, кого он нянчит
В сердце и в стихах поёт —
Храбрый отрок, хрупкий мальчик, —
Скоро сам себя убьёт.
И озёрная осока —
Купидонова стрела —
До одной звезды высокой
Струйкой крови дотекла.
И горит звезда, алее
Поминательных свечей…
Всех ушедших я жалею,
Но Кузьмин мне всех жалчей:
Неужели, многогрешный,
С тёмной музыкой в ладу
И с молитвою утешной, —
Мне он встретится в аду?

Главное, чтоб сияло,
Главное, чтобы пело,
А остальное мало
В памяти уцелело.

Солнце ещё сияет,
Голубь ещё воркует,
Дьявол, и тот не знает,
Кто у кого ворует:

Раб ли у государства,
Власть ли у человека,
Время ли у пространства,
Или оно у века.

Факт обогнал событье,
Событье опередило
И русской музы наитье,
И то, что она сокрыла:

Идея – окаменелость,
Мысль – звуковая вспышка.
И чтоб светилось и пелось,
Надобна передышка.

С годами любовь становится жалостью,
Сочувствием к птице и к зверю милостью,
Жалею жука под прижимистой жимолостью
И кошку, чьи очи мерцают усталостью,
Как цвелью покрытые воды нильские.
Но более всех я жалею ангела,
С которым смеялась я меньше, чем плакала,
Ведь муки приносят нам самые близкие.
Пусть только живёт! Не желаю лучшего.
Пусть только увидит, что жизнь переменится.
Ещё я жалею небесного лучника,
Незримого за тетивою месяца.

На этой кухне падает, как снег,
Извёстка с потолка, и перекручен
Над мойкой кран, и капает вода,
Озвучив времени атомный бег,
Кран отмерять минуты и года
Подстать часам песочным не приучен.
А стрелки на будильнике лишь знак
Безвременья. И если Пастернак
– Какое, – бы спросил, – тысячелетье? —
Ну что бы я ответила ему,
Природы русской певчему ребёнку?
Наверное, сказала б: – Это третье
До Рождества, о коем никому
Неведомо в Давидовом дому.
Или волхву мерещится спросонку?

Что за мельник мелет этот снег,
Что за пекарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?

Ничего я нынче не пойму,
В голове ни складу и ни ладу.
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь – и подморозится надсада
Хоть на миг… А большего не надо.

Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитём,
Вот и живёшь между двумя концами —
Недорождённостью и забытьём.