Инна Лиснянская - Цветные виденья (сборник)

Ищет он тесной матроски вырез,
Но повезло ей – с топориком вылез
Спавший в гробу санитар-алкоголик:

«Олух безглазый, она ж малолетка!»
…В детстве бывало мне горько, но редко.
Мне и мой нынешний жребий не горек.

Мне и мой нынешний жребий не горек,
Всё относительно в полном ажуре,
Божьи коровки обжили мой столик
При низкоградусной температуре,

И хоть мороз на Московщине стоек,
Муха местечко нашла в абажуре,
А почему я не в литературе —
В этом пускай разберётся историк.

Мне ж недосуг. Вопрошаю эпиграф:
«Гордость и робость – родные сёстры,
Как, без игры, – оказалась я в играх,

В братстве, как выяснилось, бутафорском?»
Поздно кусать локоточек свой острый,
Память, оставшаяся подростком!

Память осталась вечным подростком, —
Гордой, рассеянной, робкой осталась,
С голосом, треснувшим в зданье громоздком,
Мне сорок лет моя память казалась

Слепком былого, иль отголоском,
Или резонно вполне представлялась
Будущей жизни беглым наброском, —
Память живым существом оказалась.

Верит, что в жизни – на каждом этапе
В формах и красках содеяны чары.
Что ж она вышла в соломенной шляпе

В стужу Москвы и, взбежав на бугорик
Снежный, глядит сквозь встречные фары:
Я ли вхожу в олеандровый дворик?

Я ли вхожу в госпитальный дворик,
Чтоб полялякать с чудным санитаром?
Он же и слесарь, и плотник, и дворник.
Стружку отмёл и дохнул перегаром:

«Душу имел я, а нынче – топорик,
Образ имел – поистратил по нарам.
Был и кулак, и штрафник твой Егорик,
Смыл я пятно с себя не скипидаром, —

Так и живу с осколком в утробе.
Доченька! Сколько мы дров нарубили!
Пули свои на себя ж изводили

Много годов: вот и драп целым войском,
Вот и спиртуюсь, ночуя во гробе,
В городе нефти, в тылу приморском».

В городе нефти, в тылу приморском
Госпиталь близко и к церкви, и к дому.
Девичья Башня над перекрёстком
Многоязычным укутана в дрёму.

Я же из церкви, заплаканной воском,
К морю иду, от мазута цветному,
И застываю перед киоском:
Всё же куплю газировку слепому!

Значится в списках разве у Бога
Эта бутылка с пузырчатой влагой.
К морю спиною в район недостроек

Мчусь, оскорблённая тем бедолагой,
Да, я лечу в оперенье убогом —
В тесной матроске, в туфлях без набоек.

В тесной матроске, в туфлях без набоек
Всё же я встречу нашу победу, —
Даром ли из обнищалых помоек
Солнце встаёт и голодному бреду

Дарит кулёк золотящихся слоек!
Всё ещё ждёт меня, непоседу, —
И общежитье, и зыбкость попоек,
Где подкрепляет рифма беседу.

Это – реально. Но сколь утопична
Книжная мысль – услыхать на столичной
Почве (в понятии старомосковском)

Шум стихотворства и колокол братства!
…Ну а пока надо с духом собраться
Девочке в зале консерваторском.

Девочка пела в консерваторском
Зданье, чью внутреннюю отделку
Остановила война, но к подмосткам
Козлы приставлены, чтоб хоть побелку

Кое-как сделать. А в свете неброском
Лица, попавшие в переделку,
Скрыты бинтами… В окопе отцовском
Легче ей пелось бы под перестрелку,

Чем под хлопки, – только руки и видно.
Глядя на них, ей и больно и стыдно:
Сердце привыкнуть ещё не успело,

Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, – девочка пела
В зале на 118 коек.

В зале на 118 коек,
Где резонанс – отнюдь не подарок,
Где вперемешку и нытик и стоик,
Где, на подхвате у санитарок,

У медсестричек и судомоек,
Где под диктовку пишу без помарок
Письма без всяких идейных надстроек,
Не выходящие, впрочем, из рамок,

Я прижилась. Я забросила книжки,
Пятый забросила, вольному – воля,
Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки,

Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас, как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана.

Что ни лицо, то закрытая рана
В сон и сегодня глядит издалече:
В марле плотнее морского тумана —
Щели для зренья, дыханья и речи:

«Дочка, достань табачку из кармана
Да закрути самокрутку покрепче…
Двину из вашего Азербайджана,
Только куда? Не признают при встрече…»

Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Чем в эту чистую прорубь для зренья
Страхом взлелеянного поколенья.

Вздрогну, проснусь, закурю сигарету,
Бинт размотать – что версту за верстою…
Что моя жизнь перед этой бедою?

Что моя жизнь? Что назвать мне бедою?
Божьи коровки в моём жилище,
В дарственном столике с ножкой витою,
В письмах, в тетрадках, в бумаге писчей

Зажили жизнью своей непростою,
То ли духовной питаясь пищей,
То ли иной пробавляясь едою, —
Много ли надо братии нищей?

Нынче лишь с нею да с памятью знаюсь.
Я, заражённая совестью, каюсь,
В каждом ответную вижу совесть.

В тёртой компашке, такой знаменитой,
Я – откровенная дурочка, то есть
Только моё здесь лицо открыто.

Только моё здесь лицо открыто,
Да и лицо гармониста-солдата:
В битве прошито, в тылу перешито,
Ну а каким оно было когда-то,

Даже зеркальным осколком забыто.
Вижу глаза без повязки помятой.
Пей, говорю, газировку, Никита!
Но что слепые глаза виновато

Могут смотреть, – так меня поражает,
Что разревелась, а он утешает
То ли растерянно, то ли сердито: