Юрий Зафесов - Ячея. стихи

Дом-чайхана по пути на Вязьму. Надпись с подсветкой – «Вкушайте здэс!». Писано как бы арабской вязью. У палисадника – «Мерседес»…

Тополь, как сторож, к окну приставлен. Фосфорным светом сквозит окно.

«…Грозный Иван и Иосиф Сталин!?. Чур! – я отпрянул… – Второе дно?..»

Курится трубка – дымок относит ужас столетий во тьму, в бурьян.

– Русский народ … – говорит Иосиф.

– Нерусь, молчи! – говорит Иван.

– Русский народ, – нажимает Сталин, – очень талантлив, когда не пьян.

– Он во хмелю, коли с ног не свален, злобен и лют, – говорит Иван. – Пьёт, да на небо глаза таращит. Чуть отвратится, как снова пьёт. Что не пропьёт – по углам растащит. Вор на воре…

– Но ведь как поёт!

– Что там стенанья его, рыданья – вечные «если бы» да «кабы». Словно от Вязьмы до мирозданья несколько суток хромой ходьбы. Словно от Бога до Туруханска несколько взмахов вороних крыл…

Царства мерцали, смеркались ханства. Слепнущий посох века торил…

Дальние дали шумят крылами. Шепотом ухают в ночь сычи. Воля седлает слепое пламя, там где береза не спит в ночи. Клонится долу – не спорит с ветром. Смутно маячит имперский хлам. Спичка вскипает беззвучным светом. Лики безмолвствуют по углам.

Гром над округой гремит, как топот – из ниоткуда, из тьмы седой…

Утром от ветра сломился тополь, ливнем умыт – не святой водой. Падая, вспомнил уже как милость: в лютые-лютые холода в небе России бадья дымилась, будто кипела в бадье вода. Будто разор среди многих тысяч вывел закон, сотворенный тлей: «Умных – упечь, нерадивых – высечь! Дерзких и буйных – сровнять с землей!»

Но не вожди принимают роды. Льется сквозь пальцы к рассвету ночь. Мимо неслышно текут народы чуть над землею и чуть обочь.

«Братья-славяне, великороссы! Что ж омрачаете белый свет? Время к судьбе обратить вопросы (чтобы опять не найти ответ?..)

Что-то на свете должно остаться… Родина. Вера. Деяний сноп. Детоубийцы и святотатцы снова приходят из дальних снов.

Алчущий бездн самодержец дикий ищет в пространстве второе дно. Дверь отворяет Петр Великий…

Я не решаюсь стучать в окно.

Здравствуй, Гурья Башка!

Как живешь ты в своем Барнауле? Я бродил по росе, светляков собирая в кулак. Заблудился впотьмах в небольшом подмосковном ауле (будь не к ночи помянут заброшенный русский кишлак!) Там встречали меня, опрометчиво карты крапили, анашою чадя, будоражили псов на цепи. Там хлеб-соль рукавом очищали от пепла и пыли. И кричали похабно: «Хоть что-нибудь, падла, купи!»

Мне придвинули вблизь самокрутную ось остолопа; двустороннюю бездну, которая спьяну смешит; шестиухую мышь; узколобого янки-циклопа; и шкатулку из яшмы, которая чистый самшит.

Я ведь тертый калач! Я грядущую власть знаменую: здесь разводят рамсы, здесь линчуют, здесь щупают кур. Я сошью тебе миф, а себе я куплю надувную узколонную деву из нерпьих лоснящихся шкур. С ней забудусь во сне, в тесноте, в срамоте, в неуюте. Призадумаюсь шибко: кого-то, да сможем родить! Обозначу очаг, согреваясь не в чуме, так в юрте. Мне давно ведь повадно спирально, как дым, восходить.

В тундре прошлого нет. Но летят и летят бумеранги. Бреют череп чучхе и из рук вышибают абсент. Лучше в чуме чуметь. Или яриться хреном в яранге, зарывая в брезент горловой диалект и акцент.

Знаешь, Гурья Башка, в твоей доброй и чувственной вере мой поверженный смысл начинает от горя лысеть. Наша дружба крепка, как мозоли рабов на галере (я давно на былое гляжу сквозь москитную сеть).

Гу-гу-гурья башка! Торгаши меня вновь обманули! За меня отомсти, пребывай при своем короле. Как твоё «ничего»? Как погода в Ба-ба-барнауле? Впрочем, может быть, в Томске, а может, и в Йошкар-Оле.