Михаил Ромм - Скульптура сна

Сбивая яблоневый цвет,
Он падает к нам в рук.
А сада нет, и мира нет —
Вокруг умолкли звуки.

Волан летит, и ветра смех
Его не догоняет.
Ты прыгаешь – и юбка вверх.
А я волан роняю.

Предчувствие, предвосхищенье:
Пчела в цветке.
Легко мелькающую тень я
Дарю руке.

Так остро, живо, интересно
Возвращено,
И лесть влюблённых слышать лестно,
Как пить вино.

Река, доверенная зренью,
Вся – нагота.
Вотще дрожащее терпенье,
Цветок – мечта.

Ловлю, хватаю тонкой сетью —
Нет, не поймать.
И сонные тысячелетья
Ползут опять.

На снежинку внезапно брошенный,
Обнажённый, горячий взгляд:
Ангел лакомится мороженым,
И от счастья крылья дрожат.

Вот колени, голени голые,
Сладок чувственных губ изгиб,
Чуть трепещут веки тяжёлые —
Не смотри, а не то погиб!

Улыбнётся – и разум побоку,
В голове золотая пыль.
Ангел линией, лодкой, облаком
Растворится среди толпы.

Час колбас и ананасов,
Стёкол лёд и струйных вин,
В блюде плачущее мясо,
Серп сыров и осетрин.

Опрокинутая люстра —
Как латунная латынь,
Сладким чавком, хрюслым хрустом
Хрусталей и сочных дынь.

В голове голодной грёзой —
Ослепляющая муть,
Бликов призрачные звёзды
Норовят в живот пырнуть.

Надевает старый Пан очки,
Бродит медленно по клетке,
Где кусочек моря в баночке,
В белой маленькой таблетке.

Шевелятся крабы, блики и рачки,
В изумруде моря очумело.
Щурит Пан глаза – слепые дырочки,
Видит море он в кусочке мела.

Так сидим вдвоём – прогресс и я,
Друг за другом наблюдая.
Что ж! Осенняя депрессия
Нас обоих донимает.

Надо бы на небо формуляр внести —
Отпусти, мол, Боже, с тесной кухни.
Впрочем, завтра мы достигнем
сингулярности,
И тогда само всё это рухнет.

Анна – красное на белом.
Голос ангела извне.
Боль-блудница смуглым телом
На белой лежит простыне.

Остро-дрожащие розы,
Охваченные зимой —
На белизне пастозной
Растрёпанный ангел мой.

Выплеснув алым звуком
Белый гимн тишине,
На горечь, на злость, на муку
Даровано счастье мне.

Наших маленьких жизней – нас
у огромного Бога
так много
в ладонях… и,
по правилам грубой игры,
как бы он ни старался…
драчливых, убогих
не удержит никак:
кого-нибудь – раз —
и уронит.
А на вымершем Марсе
и вовсе гуляет сквозняк.

Влез лис
на леса,
снял соль
с колеса.
Лес – лаз
в небеса,
соль – слёз
голоса.

Лес – сад
ласковых лоз.
Рос свет —
кладезь полос —
плёл плоть
и угасал.
Лес лис
светом лизал.

Ничего не замечая,
Сокрушительный и ловкий,
Сильной лапой кран ломает
Рёбра тонкие «хрущёвки»,

В груде балок плесневелых
Под рукою беспощадной
Обнажая кафель белый,
Неожиданно нарядный.

Кафель белый – жизнь чужая,
Чьи-то грёзы и надежды.
Кто теперь по ним скучает?
И кому грустить о прежнем?

Опускается рука ведь,
Только сыплются дощечки,
Рушит стены, рушит память
Внутри крана – человечек.

Смотрят праздные зеваки,
Не уходят, созерцая:
Их соседние бараки
Разрушенья поджидают.

Поджидают в тёмных окнах,
В серых домиках из вафель,
Где пелёнки в кухнях сохнут,
Где поглаживают кафель.

Сплошь борщевик, кусты ракиты,
И полевая россыпь трав,
На небе облака разлиты,
От образов своих устав.

Хвосты растрёпанные перьев
Перебирает высота,
И математика деревьев
На первый взгляд вполне проста.

Вперёд несётся поезд скорый,
И за окном скорей, скорей:
Повторы, вечные повторы,
И умножение дробей.

В окне меняются фрагменты,
И в них уже признать готов
По кругу пущенную ленту
Из одинаковых кусков.

Но режиссёр – неэкономный,
И точно скроены куски,
И всё мерещится огромным,
Неповторимым до тоски.

В еловых лапах тонкой вязи,
В нарядах пёстреньких берёз,
И мнимое многообразье —
Однообразный стук колёс.

Я читал «Туманность Андромеды»,
В тот момент, когда меня нашли.
Продолжались разума победы,
К звёздам отправлялись корабли.

Лето. Сосны. Пионерский лагерь.
Флаги. Конкурс песни строевой.
Вечером, по испареньям влаги,
Все на танцы двинулись гурьбой.

В книжке мир так хорошо устроен,
Все народы – дружная семья…
Чтоб меня оставили в покое —
Это всё, к чему стремился я.

Вспоминаю полную печали
Музыку, звучащую вдали.
Звёзды равнодушно наблюдали,
Как меня лупить поволокли.

Как будто в сон, проваливаюсь в книжку,
Где девы смуглые, не знавшие любви,
Где васильковоглазая малышка,
И где возводят зданья на крови.

Лиловый зимний город остро пахнет
Холодных мандаринов кожурой,
И нет тоски, и горечи в слезах нет.
Всё собрано в кристалле темнотой.

Те павшие – расстрелы, как медаль им,
Им дым отечества, не сладкий – горький дым.
Но всё это становится хрустальным,
Изысканным, желанным, неземным.

И сыплется расстрелянное счастье,
Пронизывая опустевший век,
Как лёгкие будёновские части,
Летит за взводом взвод, за снегом – снег.

И всё уже сливается в метели,
Всё кружится – поди, останови!
Там смуглая играет на свирели,
И девушки, не знавшие любви…

В вечном городе пляшущие монашки,
Листья оливы, скрученные жарой,
В твоей памяти, как будто в чужой рубашке,
По потрескавшейся мостовой.

Светло-серые зеркальца двери
В глубину забирают мой взгляд.
На колоннах мраморных звери
Стерегут соловьиный сад.

Точно пьяный христовой кровью,
Я чужое мерцанье пью.
Сон, склонившийся к изголовью,
Караулит добычу свою.

Сижу я, не включая свет,
И сумерки встречаю,
И думаю, что смерти нет,
Как дна у чашки с чаем,
И вся дневная копотня,
Ловушки и препоны —
Всё просто повод для меня
Смотреть в проём оконный,
Где собирается гроза,
Где липа жмётся к раме,
И спит фантазий бирюза
В разворошённом хламе.
Так с темнотой растёт мой храм:
Диван, компьютер, телик,
И божество теперь я сам —
Застрявший в этом теле.