Ирина Листвина - Прогулки вдоль линии горизонта (сборник)

Цвет василёк на пяльцах лета,
луг, горизонта колыбель,
тенистый хоровод в полсвета
и лёгкий виноградный хмель.

Господь прошёл. Темно и рано.
Пред птичьим звоном на заре
коснулся Он глубокой раны
всех, званых позже умереть.

Земля уходит в миг разлуки,
в овале вьющемся кружа.
Стрижами вслед взмывают руки.
И зёрна вверх идут, шурша.

Как сквозь фарфор и пепел,
я на ладонь смотрю.
А день, нелеп и светел,
вторую ждал зарю.

Снег, дуновенье пара
и лайка облаков…
Что плоть, как не опара?
В ней прах иных веков.

Всё бродит ли закваска,
трепещет тень ли, свет,
но не даётся ласка,
и отрешенья нет.

Мне – вспомнить ликованье,
блеск августа и гром?
Я опыт рисованья
твой на песке морском

была. Как это было
давно и навсегда,
все очертанья смыла
шершавая вода.

Что ж, мне остались арфа
Эола да пески…

След реактивный шарфа
воздушной, злой тоски…

Не крест, а снег и верба,
жар перистый и лёд.
Я сплю, но рокот ветра
dahin [46] «Туда!» – в тот мир, мир иной – из немецкой лирики времён классического романтизма. (Гёте, Шиллер, Бюргер, Гейне). , к тебе зовёт.

Кричащий комок из глины,
из глины с солью морской,
со смертной и лебединой
(что воскликнешь) тоской?

Выразит крик отвагу
клятву насмерть скрепить?
Нет, ледяную влагу
с солью до дна мне пить.

Ты вырван один из сада.
Я водоросль в снегу.
В ограде моя отрада
спит – на ином берегу.

Решётчатый дом вороний,
сверкнувший на солнце шпиль…
И некому больше вспомнить
о нас сквозь снежную пыль.

Кто здесь остался? Только снег,
заброшенный протальный лоскут,
да свечи, что из века в век
мерцают тёплым, внятным воском.

Сквозь кресел лиру [48] Лира (и овал) – формы былых филармонических кресел. и овал —
пыль звёзд в петлицах из лазури.
Как если б плющ сокрыл провал,
два века на миниатюре.

Освободилось столько мест.
Вокзален музыкальный ящик
и тьма смыкается окрест
застигнутых и уходящих.

Блок в снежной маске встал без сил,
и пламень, голубь шестиклинный,
звездой клубящейся проплыл
над колыбелью Коломбины.

С ним век ушёл под землю лечь,
гортанно гаснущий, бездонный
эон… Ростральный призрак свеч
на белой синеве колонны.

Нет обречённости души —
чуть раньше, много ль позже Баха,
но скрыт рассвет и смерклась ширь
гармонии
в струенье праха.

Что ж, вновь – и в полночь, и в ночи
лей, прожигая фалды мрака,
свой огнь и свет, звезда свечи…

В зигзаге оборотня-фрака.

Прости нам, Господи, прости…
Как долго (долго ль – мне?) брести
продрогшей тенью бездорожья?
Сам вскрик души моей: «Дыши!» —
ужели в чём-то вызов ложный?

Как возникает вновь трава,
когда земля с зимы мертва.
Как голубеет ломкость зданий
весной холодной, в дымке ранней, —
она шатается сперва.

И как размытый снег – слова,
что дремлют в ране бессознанья…
Прости и не оставь. Внемли,
ведь я росток твоей земли.
Прости и корни, и долги

в ночи земной, до первой зги.
Когда в ней оживёт трава
и снег растает, как слова:
«Весной холодной, в дымке ранней…»

«Алло, алло… Да, добрый вечер, —
случайно набрала я „вечность“. —
Мне б „скорую“! [50] Вызов машины «Скорой помощи». О, как-нибудь!»
Там – в словарях – нет слова «скоро»,

мне ж не расслышать – в горе ль?
В горы?
«Что? – отвечают – Долог путь».
Гудки постскриптум подтверждают,
что жить велят и продолжают,

что этому нельзя помочь.
А облака над переулком
восходят в горы. Хладно, гулко,
всю нескончаемую ночь.

Ширококостный тур, оратай,
меч обнажённый и крылатый —
таким встаёт в проёме Свет.
Не отроком большеголовым

пралучезарного былого
небесной родины,
о нет…
Он нить светящуюся, совесть
жжёт.
Медный зык свергает в пропасть

наш слой [51] Будущий археологический? истории трубой
в рёв водопада… Зря я плачу,
(едва ли я хоть что-то значу)
склоняясь молча пред Тобой.