Юрий Гельман - Минтака Ориона

– А вот ты, Сергей Михайлович, человек среди нас новый, можно сказать, свежий. Интересен твой взгляд на судьбу человеческую. Что о сем думаешь?

– Я… – начал Сергей и почувствовал, как волнение сковывает его горло. – Я в судьбу верю. В предначертанье Божье верю. Не то, чтобы слепо, но… Человек ведь, по сути, всегда зависит от обстоятельств, и счастлив тот, кто находит в себе силы относиться к этим обстоятельствам непринужденно. Однако же, каждый из нас, проживая свой век, совершает множество поступков – добрых или дурных. Делает научные открытия, пишет стихи или картины, воюет с врагами на поле брани. Просто воспитывает собственных детей, наконец. И что в итоге? А в итоге – река времен в своем стремленьи уносит все дела людей.

– Эк, хорошо сказал! – воскликнул Державин.

– Так это не я, это же ваши слова, Гаврила Романович…

– Мои? Да я будто такого не писал, – сказал Державин, косясь на остальных.

– Да? – переспросил Сергей и тут только понял, что сам себя загнал в ловушку. – Стало быть, еще напишете. Позднее, когда-нибудь…

За столом переглянулись.

– Да ты, Сергей Михайлович, никак ясновидец, пророк! – воскликнул Берковский.

– Нет, это просто… так, предположение…

– Ну, тогда скажи, или предположи, какую музыку я напишу вскоре?

– Этого я не знаю, – ответил Сергей. – История об этом умалчивает.

– Вот как! – обиделся композитор.

– Тогда обо мне скажи что-нибудь, – попросил Аристов.

Сергей, порозовев, отрицательно помотал головой. Потом вдруг решился и сказал, да так сказал, что окончательно смутил соседей по столу.

– Из вас, уважаемые господа, только один Гаврила Романович свой след в истории оставит. Его и великий Пушкин отмечать будет.

– Какой еще Пушкин? – заинтересовался Державин. – Не Лев ли Александрович, подполковник?

– Нет, Александр Сергеевич, внук этого подполковника. Он только в девяносто девятом родится… – ответил Сергей.

– Да ты, друже, перехватил малость! – воскликнул Берковский. – Вот оно что, господа. Наш ученик спьяну пророчества сыплет.

Сергей густо покраснел. Он понял, что оставаться за столом ему больше нельзя.

– Прошу прощения, господа, – сказал он, поднимаясь. – Честь имею.

И тихо так, незаметно, покинул столовую. Через полминуты, уже в своей комнате, он рухнул на тахту, и такой смех его вдруг разобрал, что еле сдержался он. А потом подумал: «На черта было людей смущать? Глупо как-то…»

Уже поздний вечер черной кистью замалевал окно, уже часы в гостиной пробили двенадцать раз, когда он, уняв колыхания души, успокоился и уснул.

На следующий день, который Сумской объявил выходным, за завтраком Иван Христофорович, пристально поглядывая на Сергея, вдруг сказал:

– Друг мой, если позволишь, некоторое замечание выскажу. Я определил тебя среди гостей своих вовсе не для того, чтоб они обижены были. Зачем наговорил всякого? Извиняться за тебя пришлось, на водку всё списывать, хотя и знаю, что не пьешь ты лишнего. Отвечай.

– Уважаемый Иван Христофорович, – сильно смущаясь, ответил Сергей, – я ни в коей мере не хотел ваших друзей обидеть. Коли уж так случилось, прошу у вас прощения за неприятности, что по моей вине вышли.

– Ну, хорошо, так и быть, – сказал Сумской, тоже будто смущаясь. – Ты ведь, Сережа, весьма симпатичен мне, и зла на тебя держать я вовсе не намерен. Однако же, скажи, интерес мой собственный удовлетвори: ты про Державина, про Гаврилу, истинно что-то наперед знаешь?

Сергей задумался. Как себя вести в такой ситуации? Как объяснить свою вчерашнюю оплошность? Как выкрутиться? И вдруг шальная мысль пришла ему в голову: а что, если оставить все, как есть? Ведь немало фактов из истории государства российского известны ему – не зря три года в академии учил, да еще массу литературы сам перелопатил. Что, если пророком ему заделаться? Внешность, так сказать, подобающая. Человек он в городе новый, пришлый. А пророки, как известно, в своей земле не растут – инородцы большей частью. Но что может дать в будущем такой поворот? А кто его знает? Ну, смеяться поначалу будут, ну, не примут всерьез – и что? Ну, блаженным посчитают – и что? Блаженных на Руси вроде бы никогда не обижали, напротив, храмы ставили…

– Да как будто знаю… – осторожно ответил Сергей.

– А про меня?

– Про вас… меньше, но тоже могу рассказать.

– А… откуда знаешь? – не унимался Сумской.

– Хотите, чтоб я вам рассказал? – спросил, в свою очередь, Сергей.

– Ну, коли это не дьявольщина какая-то, я послушаю.

– Это вовсе не дьявольщина, – сказал Сергей. – Однако для людей восемнадцатого столетия вещь недоступная для понимания. Даже великий Ломоносов, если бы я ему рассказывать стал, не понял бы ничего.

– Даже он?!

– Да.

– Тогда откуда сии вещи тебе известны? – Сумской прищурил свои темные глаза с таким видом, будто поймал на лжи собеседника, раскусил его выдумки.

– Потому что я, Иван Христофорович, – сказал Сергей, – пришел к вам из будущего. И вся история России мне уже известна.

Сумской покосился на Шумилова, крякнул как-то неестественно, потом губы его растянулись в улыбке.

– Да ты, Сереженька, и впрямь не в себе, – констатировал он. – Может, тебе отдых нужен, а? Ты скажи.

– Нет, Иван Христофорович, – ответил Сергей. – Но только Гаврила Романович Державин, который сейчас из себя еще мало что представляет, потом, через годы, вырастет в гениального поэта русского, можно сказать, в родителя всей поэзии. А ваши работы – несколько портретов и одно батальное полотно – через двести лет в Государственной Третьяковской галерее будут висеть. И это – факт.

– Что случилось? – спросила Алла Геннадьевна, увидев Игоря на пороге своего рабочего кабинета.

– Сам не понимаю, – ответил он, помогая себе неопределенными жестами.

– Что-то с картиной? – насторожилась она.

– Да! То есть, нет, не с картиной. Хотя, наверное, с картиной…

– Игорь! Ты что, напился? Что происходит? Объясни, наконец!

Раменская вышла из-за стола, подошла к брату и, взяв его за плечи, силой усадила на диван, стоявший меж двух окон. Сама, нажав кнопку на селекторе, попросила секретаря никого к ней не впускать, потом присела рядом с Игорем.

– Ну! – сказала она, строго глядя на брата. – Что ты уже начудил?

– Ровным счетом ничего, – ответил тот. – Я вообще не знаю, кто начудил. Посмотри на это.

Он вынул из кармана куртки записку из прошлого и протянул ее сестре. Та развернула листок и стала внимательно читать.

Алла Геннадьевна была обстоятельной, вдумчивой женщиной. Эмоции почти никогда не захлестывали ее. Поэтому она прочитала послание от первой до последней строки, не торопясь делать каких-либо выводов.

– Ну, и что это за розыгрыш? – спросила она, наконец. – Малыш, первое апреля давно прошло.