Мирослав Крлежа - Избранное

Бам-бам-бам — на Вестминстерском кафедральном соборе колокол отбивает полночь; кто-то умер, и траурная виолончель плачет в переполненном зале о водопадах и обнаженных плечах; в ночном кабаре поет шансонетка пропитым альтом. Уж поздно. Дымит сигарета, зажатая в углу рта утомленного пианиста, туманит голову тяжелый алкоголь, не умолкает тягучий гонг, и вплетаясь в прозрачную пелену звуков, льется лунный росистый свет, а сквозь волны меланхоличных аккордов пробиваются москитные укусы азбуки Морзе — в ночи, в далеком океане тонут корабли…

Темно. Во мраке расцветают бутоны музыки… Дымясь, течет горячая лава, дымясь, полыхают пожары, гремят громы, подобные извержениям вулканов, а невыносимо сладкий голос патетически повествует о равновесии международных сил… Позвякивают колокольчики, слышатся звуки бесшабашного пира, где-то пиликают вальс из «Веселой вдовы» — «Сейчас отправимся в «Максим»…» [128] «Максим» — ресторан в Париже. Ах, заснуть бы, заснуть… Мирно и навсегда… Исчезнуть…

Перевод Т. Вирта.

Н а ц и (И г н я т Ж а к) Г л е м б а й, банкир, глава фирмы «Глембай Лимитед», действительный статский советник, шестидесяти девяти лет.

Б а р о н е с с а К а с т е л л и - Г л е м б а й, его вторая супруга, сорока пяти лет.

Д о к т о р ф и л о с о ф и и Л е о н е Г л е м б а й, сын Игията и его первой супруги, урожденной Басилидес-Даниэлли, тридцати восьми лет.

С е с т р а А н г е л и к а Г л е м б а й, доминиканка, вдова старшего сына Глембая, Ивана, урожденная баронесса Беатрис Зигмунтович, двадцати девяти лет.

Т и т у с А н д р о н и к у с Ф а б р и ц и - Г л е м б а й, кузен банкира Глембая, великий жупан [129] Назначаемый двором глава областного самоуправления в Хорватии до 1918 г. в отставке, шестидесяти девяти лет.

Д о к т о р п р а в а П у б а Ф а б р и ц и - Г л е м б а й, адвокат, юрисконсульт фирмы «Глембай Лимитед», его сын, двадцати восьми лет.

Д о к т о р м е д и ц и н ы П а у л ь А л ь т м а н, врач, пятидесяти одного года.

Д о к т о р б о г о с л о в и я и ф и л о с о ф и и А л о и з и й З и л ь б е р б р а н д т, наставник Оливера Глембая, сына баронессы и ее духовник, тридцати девяти лет.

О л и в е р Г л е м б а й, сын баронессы Кастелли и банкира Глембая, семнадцати лет.

Ф о н Б а л о ч а н с к и й, уланский обер-лейтенант, двадцати четырех лет.

К а м е р д и н е р.

Г о р н и ч н ы е.

Г о с т и.

Действие происходит в течение одной ночи, в конце лета, за год до начала войны 1914—1918 гг. Первое действие — между часом и половиной третьего ночи. Второе — между половиной третьего и половиной четвертого. Третье — около пяти часов утра.

Красная гостиная с гарнитуром в стиле шестидесятых годов, обитым желтой парчой. В глубине — распахнутая двустворчатая дверь, за ней анфилада освещенных комнат. Слева — терраса, отделенная от сцены раздвижной застекленной дверью. На террасе кактусы, пальмы и плетеный соломенный гарнитур с двумя качалками; каменные ступени ведут в сад. Справа дверь в столовую. На стенах красной гостиной — около пятнадцати портретов Глембаев. Стиль — Мария-Терезия, ампир и бидермейер. Два-три портрета — современные копии с фотографий. Несколько модернистских фигур в пленере. Весь дом празднично освещен. Поздно. Гости выходят справа, из столовой, и проходят в глубине сцены налево. В момент поднятия занавеса через сцену проходит австрийский фельдмаршал с супругой. За фельдмаршалом ревматическая матрона, опирающаяся на палку, согнутая в пояснице из-за ишиаса, полковник от инфантерии с полковницей и кавалерийский драгунский майор без дамы. Оживленный, банальный и громкий разговор при прощании, из которого можно разобрать только отдельные восклицания, невнятные слова и смех; преобладает немецкая, аграмская речь: Küss die Hand [130] Целую руку (нем.) . , милостивая государыня! Целую руку! Servus! [131] Слуга покорный! (лат.) До свидания, ваше превосходительство! Честь имею, разрешите откланяться, auf Wiederseh’n, grüß dich Gott! [132] До свидания, благослови тебя бог! (нем.) Adieu! [133] Прощайте! (франц.) Слуга покорный, illustrissime! [134] Высокочтимый (лат.) . Мой нижайший поклон, спокойной ночи! Servus! Grüß dich Gott!

После небольшой паузы выходит седовласая дама в боа из перьев марабу, в сопровождении illustrissimus’а Г л е м б а й - А г р а м е р а и своей четырнадцатилетней внучки, которую провожают двое молодых людей. Баронесса К а с т е л л и - Г л е м б а й провожает неизвестного господина и даму. На веранде смеются молодые студенты и гимназистки, а когда выходит семейная группа А г р а м е р - Б а л о ч а н с к и х, через сцену перебегает восемнадцатилетняя девушка в белом и направляется к веранде, где находится ее брат. На веранде в числе прочих — О л и в е р К а с т е л л и - Г л е м б а й и уланский обер-лейтенант барон Ф а б р и ц и. Все они шумной толпой проходят через сцену. Старый камердинер и две горничные торопливо входят и выходят с забытыми шарфами, сумками и боа из марабу и куницы. С начала действия за сценой слышится рояль, играют вальс Штрауса «Сказки Венского леса», но неожиданно рояль умолкает. Большинство мужчин во фраках, дамы в вечерних туалетах. Мелькают парадные фраки банских советников. Офицеры в парадных мундирах, лакированных сапогах и рейтузах фасона «бан Пеячевич». Одним из последних выходит, опираясь на палку с набалдашником из слоновой кости, епископ, близорукий, в золотых очках; на нем шелковая сутана, бриллиантовый крест на груди, епископская красная шапочка и красные перчатки; епископа сопровождает личный секретарь, который следует за ним на почтительном расстоянии и несет его фетровую шляпу и шелковый плащ. Епископа провожает сам хозяин дома И г н я т Г л е м б а й. Среди общего движения, гомона гостей, музыки и смеха на сцене стоит сестра-доминиканка А н г е л и к а, вдова И в а н а Г л е м б а я, урожденная баронесса Б е а т р и с З и г м у н т о в и ч (двадцати девяти лет) и рассматривает портреты, висящие на стенах. Она стройна, изящна и декоративна, без единого пятнышка румянца на щеках; прекрасные, лилейно-прозрачные руки она кокетливо прячет в богатых складках своих рукавов. Рядом с ней Л е о н е Г л е м б а й. Декадентская фигура с плешивой седоватой головой и почти совершенно белой, реденькой шведской бородкой, без усов. Он во фраке, с английской трубкой во рту. Игра рук и нервов вокруг этой трубки ненормально интенсивна.

Л е о н е. Все это запутано в нас, дорогая моя, добрая Беатрис, невероятно запутано. «Es gibt zwei Stämme der menschlichen Erkenntnis, die vielleicht aus einer gemeinschaftlichen, aber uns unbekannten Wurzel entspringen, nämlich: Sinnlichkeit und Verstand. Durch deren ersten Gegenstände gegeben, durch den zweiten gedacht werden!» Sinnlichkeit und Verstand [135] «Есть два рода человеческого познания, которые, вероятно, происходят от одного общего, но не известного нам корня: чувство и разум. Посредством первого мы воспринимаем окружающее, посредством второго мыслим о нем!» Чувство и разум (нем.) . — яснее никакой Кант не мог определить все это непонятное в нас! Да! À propos [136] Кстати (франц.) . , Кант! Сегодня вечером я нашел у себя на шкафу хорошее achtundvierziger [137] Сорок восьмого года (нем.) . издание эйлеровой «Механики»! Этот Эйлер со своими дифференциалами видел вещи куда яснее, чем Кант! И это, подумай только, на сорок лет раньше! «Механика» Эйлера впервые издана в Санкт-Петербурге в тысяча семьсот тридцать шестом году! А «Критика», если не ошибаюсь, издана где-то около семьсот восемьдесят девятого года! (В год падения Бастилии! Странная игра судьбы: Лагранж появился на свет в том же году, что и эйлерова механика, — в тридцать шестом!) Да! Что это я хотел сказать? Ах, да! Это абсолютное, математически кристальное было ясно Эйлеру на сорок лет раньше, чем Канту, и Эйлер оказался логичнее и последовательнее: он все Неизвестное выразил формулой! Существенно то, что математика, выражаясь символически, ближе к Неизвестному, чем слово или изображение. Математическая формула может ясно выразить то, что недоступно ни слову, ни изображению, да и музыке, которая в каком-то смысле самая математичная из них. Уметь выражать себя в слове — это артистизм, это уже вопрос искусства, а Кант писал невероятно дилетантски — «auf den Flügeln der Ideen» [138] «На крыльях идей» (нем.) . . Он не умел находить адекватных средств для точного выражения своих понятий, и в этом, именно в этом, Эйлер был последовательнее и выше! И я, чем больше пишу, тем глубже убеждаюсь, что Леонардо да Винчи совершенно прав: точно определить предмет можно только абстрактной математической координацией. Вот в этом-то и состоит мое внутреннее противоречие: вместо того чтобы быть математиком, я занимаюсь живописью. С таким внутренним расколом — может ли человек пойти дальше дилетантизма?