Мирослав Крлежа - Избранное

Я угадал! В конверте между двумя картонками, вложенными непонятно зачем, оказался венский номер «Журналь» с некрологом в черной рамке, извещающим о самоубийстве в венском «Треф-баре». Весьма неприметная заметка в трауре была обведена красным карандашом. И каждая строчка ее была подчеркнута красным. В ней содержалось следующее: «Самоубийство актрисы. В кабинете венского «Треф-бара» сегодня после своего выступления отравилась Ядвига Ясенская, исполнительница старинных романсов. Причина самоубийства неизвестна». На обложке «Журналь» той же рукой и чернилами, что и адрес, сделана приписка: «Во исполнение воли покойницы. С уважением, Нелли». Фамилия неразборчива. Точка. Все. Ядвига отравилась в венском «Треф-баре». Причина неизвестна. Письмо отправлено во исполнение воли покойницы. Это произошло еще в начале марта, в то время, когда я скитался по Умбрии…

Нельзя сказать, что это известие меня потрясло. Прикосновение его укололо холодной иглой далекие, полярные сферы моего сознания, и я ощутил глубокую тупую боль всем телом, будто онемевшим от кокаина. Я встал, закурил сигарету, прошелся по комнате и остановился у окна. Стояла теплая летняя ночь, и самая обычная жизнь мерно текла под кронами каштанов, словно ничего не случилось. Мороженщик возвращался домой, серебряный свет его карбидного фонаря неровно мерцал в полумраке улицы, и по стенам домов, по аллее, словно корабли по волнам, плыли огромные, расплывчатые тени, а издали, из-за крыш высоких домов, доносились вздохи духового оркестра, который играл в городском саду. Напротив через улицу в пустой комнате светилось окно. В нем никого не было видно. И только огромный оранжевый круг сборчатого шелкового абажура, венчавшего торшер, пылал на фоне темно-красных обоев да темная картина в глубине комнаты поблескивала гранью золотой рамы. Долго стоял я возле окна, погруженный в прострацию, и, выпуская дым сигареты, бездумно наблюдал за тем, как его длинные пряди, извиваясь, ползут вверх по карнизу, пока меня не осенила странная, нелепая идея… Я решил включить радио. Мне надо было забыться, исчезнуть, раствориться в музыке, расплыться в волнах голосов, я хотел, чтобы меня залила, затопила тягуче печальная, темная песня виолончели. Я хотел слиться с полетом звука, устремленного ввысь, подобно стратостату, который, взмывая в воздух, порождает свист и влечет его за собой, закручивая спиралью, как нити серебряного серпантина, и возносит к дальнему звону, в небесные заоблачные пустыни, откуда открываются бескрайние виды на беспредельный величественный простор, где в густой тени мрачных платанов рокочет водопад и поет свирель. Я хотел, чтобы бархат мягкого отдыха, и дождь благостных звуков трепетных струн оркестра, и грозный шум водопада обволакивали меня, растворяя в непроглядных звездных безднах… Взволнованно дышало пространство расходящихся кругов и ниспадающих завес… И расширялись, росли гигантские своды мрачного здания, а сверху, словно прозрачное журчание лесного ручья, струился бледно-зеленый свет… Человек изнывал в одиночестве и тоске и, меряя комнату быстрыми шагами, подавленный и околдованный музыкой, превратившей его в бестелесное существо, сливался с ударами своего сердца, толкавшего кровь по усталому телу; в комнате продолжала метаться его жалкая тень с сигаретой в зубах, тень, бессмысленно вращавшая волшебный регулятор электрической шкатулки, возле которой лежал номер венского «Журналь» с некрологом о Ядвиге Ясенской. Музыка вздымалась гигантскими волнами неизбывных человеческих страданий, она текла темной неспокойной рекой мрачных страстей, бездонных, как вулкан, она кипела смолистой лавой, заливавшей хрустальные палаты рассудка и раздвигавшей преграды, освобождая от низменной тяжести легкие, звенящие, прозрачные мысли, которые, переливаясь и мерцая, взлетали вверх в голубой простор…

Бешеный цокот копыт тяжелых, покрытых броней лошадей прерывался нестройными звуками свирели и гуслей; пел женский альт, трепетали шелка, подхваченные ветром, но вот снова наплывали воинственный шум и крики погони — развеваются гривы, трубит горн, и человечество спешит, мчится, стремясь настичь несбыточную идиллию, воплощенную в мирной картине счастливого крова, над которым вьется чуть приметная струйка дыма; на столе во влажном от росы кувшине стоит холодное молоко, а вдали шепчет поток и поет арфа.

Миллиметром правее радиоволны несут свистки паровозов, треск пулеметов, звон шпор, рокот заводских машин, законы, и кажется, будто мир сковала пустота, она леденит сердца и мысли, и грозный океан мрака шумит и бьется вокруг. Из зияющей пустоты доносится голос диктора, вещающий о болезнях, о работе транспорта, о ядовитых газах и гонке вооружений, и, заглушая его слова, в комнату врывается шум аплодисментов и оживленный гомон в ложах театра, погруженного в полумрак, в котором едва различаются желтые пятна партитур и дирижерская палочка из слоновой кости; но вот снова слышится жесткий ритм времени — раз-два, раз-два, — шагающего во всех направлениях, подобно вздвоенным рядам, под залпы пушек, колокольный звон и легкие разрывы ракет… Поет гармоника о любви, а рядом, миллиметром правее, говорят Шанхай и Мадрид, левее шагает батальон. Волшебная шкатулка потрескивает под хрупкой оболочкой электрическими искрами и, потревоженная человеком, который шарит по шкале радиоприемника в тщетной надежде установить антенной своей души связь с кем-то там, в пустоте, наполняет комнату церковным звоном, дымом пожарищ, печатным шагом полков… И кто-то откликнулся ему — полилась мелодия Моцарта из «Волшебной флейты». Вся Европа по вечерам упивается фокстротами, а бесконечно несчастный человек находится в плену разрозненных звуков и, оглушенный то шумом аплодисментов, то громом битвы, настороженно прислушивается к пиликанью далекого оркестра, настраивающего инструменты перед увертюрой… Инструменты, подобно птицам в росистом предрассветном лесу, подают голоса под золотым куполом театра. Ах, погрузиться бы в синий рассвет, что встает над темным лесом… Из Копенгагена передают, что младший сын Иоганна Себастьяна Баха, родившийся в 1735 году, учился музыке в Болонье у маэстро Мартини и Лондон восторженно встречал концерты молодого пианиста… La situation du gouvernement, vous pouvez profiter… [127] Положение в правительстве, вы можете выиграть… (франц.) Нью-Йорк. У микрофона Крейслер. Знаменитый скрипач рассказывает печальную повесть о том, как десятки раз выступал он на улицах американской столицы, но ни один прохожий не обратил внимания на то, что перед ним играет гениальный виртуоз. Воет сирена. Теперь поговорим об элегантных модах. Идет репортаж теннисного матча: трах-трах, счет пятнадцать-сорок, трах-трах, сетка, пятнадцать-тридцать. Неплохо! Браво! Гейм! И снова включен театр. Дирижерская палочка нетерпеливо стучит по пульту, смычки смолкли, как птицы в лесу, и только старый бонвиван закашлял в первом ряду партера. Тс-с-с! Полились плавные звуки умиротворяющих струн, гаснут канделябры, наступает благостный сумрак; но вот в комнате снова затрещал пулемет, что строчит из-за грязного бруствера, завыли сирены, ударил железнодорожный колокол, и состав полетел вдаль, ветер свистит в антенне, ветер стонет, стонет вьюга, воют фаготы, словно скот на южном базаре, а вдали блистает море, трепещут паруса под легким ветром, бьют склянки…