Мирослав Крлежа - Избранное

В свое время Катанчич издавал полулитературные, полуполитические полумесячники и печатал в них развязные статьи, которые неизменно вызывали во мне брезгливое чувство как отталкивающей манерой превозносить явно нечистые доходы, так и не менее отталкивающими рассуждениями о высоких патриотических материях. Я знал, что Катанчича лишили звания адвоката и осудили за растраты к трем годам тюрьмы, знал, что это было не в первый раз, ибо еще раньше его неоднократно привлекали к суду за клевету, но все это мало интересовало меня. Истый носитель цилиндра, я старался не думать о подобного рода явлениях, как, впрочем, и о многом другом, однако каждый раз, сталкиваясь с Катанчичем или слыша его имя, невольно морщился, словно в нос мне ударял дурной запах, а в остальном не вдавался в подробности. Он был для меня чем-то вроде помойки или ночного горшка. Посвятив всего себя генеральному директору Домачинскому и принимая живейшее участие в производстве ночных горшков, благодаря которым я имел возможность вести жизнь порядочного гражданина, я не мог без содрогания слышать об этом провинциальном журналисте, образ которого напоминал ночной горшок, то есть предмет, кормивший меня и мою семью. Когда же я очутился за решеткой в больнице, пропахшей карболкой, рядом с несчастным доктором, облаченным как и я, в смирительную рубаху, мнение мое о нем в корне изменилось… Я понял, что так или иначе все подделывают векселя, берут взятки за то, что скрывают правду, воруют или обманывают в погоне за деньгами; фиаско же терпят люди, инстинкт самосохранения которых подчинен контролю разума; эти жалкие правдолюбцы неизбежно оказываются раздавленными, выжатыми, словно лимон, оплеванными; они не могут найти своего места среди зверей, считающих, что теплая кровь, выпитая из горла ближнего, — наилучшая пища…

— Вот видите, меня уничтожили. А почему? Потому что я осмелился воспротивиться человеческой глупости, — говорил доктор Людевит Катанчич, развалясь на тюфяке с сигарой в зубах и пуская крупные кольца дыма с таким хладнокровием, будто речь шла о постороннем лице. — Я разрешил одному глупцу подставить себе ножку, ибо я сам глупец, — вот вам в двух словах причина моего кораблекрушения! Если бы я своевременно уничтожил врагов, я почитался бы по сей день порядочным человеком! Дилемма, стоявшая передо мной, отнюдь не во вкусе рыцарей и не pro foro externo [125] Не для внешнего суда (лат.) . , ибо значение моего конца понятно мне одному! Шайка моих противников, что, торжествуя, третирует меня, теперь трепетала бы от одного движения моего пера, а под моим взглядом штаны были бы у них полны от страха, захоти я стать ничтожеством и сесть им на шею… Но я обрек себя на безвестные, тайные муки, и тем не менее совесть моя не совсем чиста. Напрасно стараюсь я утешиться тем, что сто раз благополучно выбрался бы из затруднений, если бы отказался от своих политических убеждений… Странно другое, странно то, что я этого не сделал, зная свою неспособность к решительной борьбе… Когда картежник проигрывается в пух и прах, ему не остается ничего другого, как прострелить себе череп… Я же разрешил себе нервничать, в этой истории у меня сдали нервы. И уже тогда я стал бывшим человеком. Нищим… Запомните то, что я вам скажу. Опыт говорит мне, что вас, коллега, раздавят так же, как и меня, — это точно, как дважды два четыре. У вас по сравнению со мной только одно преимущество: вы не обманщик и не растратчик. Однако против вас действуют искушенные люди, они идут протоптанной дорожкой. Вот вы попали в фальшивомонетчики и клеветники, ни с того, ни с сего записаны в невменяемые, политические доносчики, параноики; вас вообще теперь считают подозрительной личностью, вступившей в пору угасания… Мне-то уж хорошо известны все эти выродки, продавшиеся ни за грош туркам, швабам и мадьярам, опозорившие свои фамилии; я достаточно изучил их низменные натуры, подчиненные зову желудка, но вы, вы, дорогой доктор, признаюсь, поразили меня… Это было великолепно — заявить в глаза одному из самых высокопоставленных подонков, этой отвратной морде, что он всего-навсего ординарное ничтожество, развратник и фельдфебель, наконец, провинциальный жестянщик, который, облачившись в тогу патриция, вдруг стал зазывно постукивать по своим поганым кастрюлям… Честь вам и хвала! Но не забывайте, милый мой, что вы навек восстановили против себя светское общество, наделенное, как известно, чувствительной душой, которая не в силах снести того обстоятельства, что бандита назвали в глаза именно тем, что он есть! Кто не танцует перед Домачинским на задних лапках, не лижет ему руки за три стопки шприцера [126] Шприцер — вино, разбавленное содовой водой. , тот подлежит немедленному уничтожению, истреблению. Более того, он должен быть немедленно выброшен вон, как погань. Признаться, я боюсь за вас… Если бы я был материально независим, как вы, знаете, что бы я сделал? Я бы ликвидировал свое имущество и уехал…

Надо признаться, что положение мое, после того как я получил возможность защищаться на свободе, было отнюдь не завидным. После первого процесса, передо мной все еще стоял, как привидение в провинциальном театре, призрак Домачинского. Меня ждал еще один судебный процесс по обвинению в новой клевете, которая, безусловно, будет подтверждена солидными свидетелями, заслуживающими всяческого доверия со стороны столь уважаемого человека, как генеральный директор. Со своей стороны Атила Ругвай, защищая собственную честь, а также честь покойного Арпада, подал на меня в суд, слушание дела уже назначено; в его жалобе говорилось о тяжких оскорблениях, нанесенных мной этим знатным персонам. Помимо того, судебная коллегия и государственная прокуратура, возмущенные моим безобразным поведением на судебном процессе, сочли своим долгом привлечь меня к ответственности. Но это еще не все. Я должен был поплатиться за дерзости, глубоко оскорбившие Аквацурти-Дальскую, фон Петретича, Хуго-Хуго, Ото-Ото и промышленника Карла Голомбека, получившего физическое увечье, а также предстать перед судом по иску моего тестя аптекаря, изобретшего в свое время желудочный чай и обвиняющего меня в составлении подложной дарственной грамоты на четырехэтажный дом; предстояли процесс фальшивомонетчиков Матко-Петри и бракоразводный процесс с моей женой Агнессой, инкриминирующей мне, кроме всего прочего, половые извращения, — словом, мои весьма запутанные юридические дела могли бы завалить работой адвокатскую контору покрупней, чем моя, которая после скандала с Домачинским сократилась до одного человека, представлявшего собой и адвоката, и весь персонал, и единственного клиента.

Как-то раз, задумчиво перебирая пачку писем, эту груду ненужного мусора, скопившегося дома во время моего путешествия по Италии, я наткнулся на таинственное письмо из Вены. Кто бы мог писать мне из Вены? Светло-серый конверт был надписан не слишком интеллигентным, острым женским почерком. Адрес правильный, отправитель не указан, письмо помечено мартом… Запах? Неопределенный… Оно пахло скорей всего невысохшим крахмалом. Так пахнет рубашка в гладильне. Да, оно пахло влагой, это таинственное письмо из Вены, и, кроме того, показалось мне необычайно тяжелым. Что могло скрываться под серым, слегка помятым конвертом? Картон? Фотография?