Мирослав Крлежа - Избранное

А н г е л и к а. Ты бы лег! Это все нервы! Приляг здесь на две-три минуты, успокойся, а потом иди и ложись спать. Уже утро. Светает. (Взяла с кресла две подушки и привычным жестом сестры милосердия положила их на диван, одну на другую; подошла к Леоне, как настоящая сестра милосердия, и, погладив его по голове движением, полным бесконечной теплоты, как больного, повела его к дивану.)

Л е о н е (покоряется ее самоотверженной нежности, как больное дитя) . Плохо мне, Ангелика! Неровный пульс, невроз сердца, мигрень, едва держусь, спасибо тебе.

Ложится на диван в полуобморочном состоянии, тяжело дышит. Первые птицы в саду. Утро в квадрате окна. Ангелика наливает стакан воды, смачивает одеколоном платок и кладет ему на лоб; считает пульс. Щебет птиц.

Л е о н е. От твоей руки идет холодок, как от камфоры. Твоя гольбейновская рука, Беатрис! О, как все это тяжело.

А н г е л и к а. Не надо думать об этом!

Л е о н е. Не могу! Во мне еще хаос! (Перед ним, как в бреду, возникают картины.) Однажды, упав с лошади, я зацепился за стремя, и конь протащил меня метров сто по дороге. Какие-то женщины отчаянно кричали, я отчетливо слышал женские голоса и потом, в палате, лежа со сломанной ключицей, еще долго-долго я ощущал эту скачку, темную, дьявольскую силу лошади и слышал, как кричат женщины: женщины кричали ночи напролет, долго-долго. И все это — еще скачка, все это еще кричит — это смятение. (Ангелика дает ему стакан воды, он жадно пьет.) Я схватился с ним не на жизнь, а на смерть. И что получилось? После шестнадцати лет, что я готовился к этому бою, я ничего не смог ему сказать. Я говорил ему, как иностранцу, самые примитивные глупости! Он не мог понять ни одного моего слова! А к тому же еще он дал мне кулаком в зубы и выпустил из меня литр крови. Единственным результатом был мой разбитый рот. И, что самое страшное, — среди всей этой суматохи я совершенно, абсолютно пуст! Никогда я не ощущал так бессмысленности всего, что было, как сейчас! (Прерывисто дышит на грани нервного припадка.)

А н г е л и к а (подвинула стул и села против Леоне. Взяла его руку в свои) . Все будет хорошо, Леоне!

Л е о н е. Ничего не будет хорошо! Ты знаешь, Беатрис, этого человека добил я! Я думал свалить огромного, крепкого Глембая, а это оказался просто обреченный, ожидающий аукциона! Жалкое чучело! Я сражался с фикцией! (Пауза. Леоне, дыша часто и возбужденно, с пересохшим, как в лихорадке, ртом, говорит быстро и нервно, но не громко.) Все это криминально. По-глембаевски криминально. Я еще учил греческие неправильные глаголы, когда первый раз столкнулся с преступлением. Мы были в лесу на экскурсии по ботанике, вдруг поднялся страшный ветер, деревья валились с корнем, и мы, мальчики с гербариями и сачками для бабочек, укрылись в трактире, около каменоломни. И там, в темноте, в вонючем кабаке, вокруг керосиновой лампы, какие-то черные, косматые углекопы говорили, что кому-то надо пустить кровь. «Убить его надо», — так сказал один из них. Я, гонимый безумным страхом, как в бреду, бросился в темноту, в ночь, и в этом вихре, в ливень, среди ударов грома бежал стремглав, крича от страха! Тогда я впервые по-настоящему почувствовал, что люди способны убивать друг друга. Я шел тогда по жизни с сачком для бабочек и луковицей шафрана в руках! А теперь я стар и глуп, теперь я болен и все еще живу в кровавом кабаке. О, если бы можно было убежать от всего этого!

Колокола в городе. Птицы. День нарастает.

А убежать нельзя. Права была старая Барбоци: Глембаи — убийцы! Вараждинский Глембай, тот, что держит в руке реметинскую церковь, в виницком лесу убил и ограбил ювелира из Краня, который вез в Вараждин золотую церковную утварь. Я это слышал от одного глембаевского кучера, который служил еще у покойного Фердинанда.

А н г е л и к а. Это же легенда! Она не имеет под собой никаких оснований!

Л е о н е. О господи боже, почему все вы требуете всегда каких-то оснований? Ничто никогда не имеет оснований! Я это слышал от кучера, и для меня это в течение всего детства было более реальным, чем что-либо другое в нашем доме! Сколько раз я видел вараждинского Глембая, как он ходит по дому с окровавленным ножом в руке! Он появлялся обычно в зимние ночи, вместе с завываниями ветра в дымоходе! Шел через парадные комнаты в красную гостиную; один раз я его застал в комнате покойной мамы, но он тут же спрятался под рояль! В руке он держал большой кухонный нож, весь в крови… и вдруг исчез. А сегодня ночью, Беатрис, сегодня он опять появился в этом доме! Он здесь, он затаился где-то здесь, за шкафом!

А н г е л и к а. Леоне, дорогой, успокойся, это все нервы! Доктор Альтман даст тебе снотворное — я его позову, он внизу пьет чай с Фабрици.

Л е о н е. Какие там нервы! Мне ничего не нужно, спасибо! Нервы! Хорошо еще, что ты не сказала, что я неуравновешенный субъект. Это чистейшая правда! Тот вараждинский Глембай поставил для спасения души золоченый алтарь в реметинской церкви, но душа его не спаслась! Посмотри на этого Глембая. Все называли его нижнюю челюсть веласкезовской, на самом деле она выражает преступность, зверскую преступность! Это был опасный зверь, хищник! И моя необъяснимая ненависть к этому человеку, моя нечистая ненависть к нему с того самого дня, как я научился жить своим умом, — тоже преступное, глембаевское во мне. Моя глембаевская кровь! Хорошо, допустим, что это мания преследования, болезнь, но что-то грязное, мутное, бездонное во мне — оно властно заявляет о себе уже несколько лет; я его таскаю в себе по свету, как собственные потроха! Я пытался найти рациональное объяснение этому своему ужасному инстинкту! И счел мамину смерть достаточно разумным основанием для такой подсознательной ненависти. С того момента у меня было немало оснований ненавидеть его сознательно, как убийцу моей матери! А на самом деле это была схватка шакала с шакалом, это в нас боролась глембаевская кровь!

А н г е л и к а. Леоне, ради бога, прошу тебя, Леоне, образумься!

Л е о н е. Все это так, так и не иначе! И тут может быть только одно решение: или грызться, как шакалы, или…

А н г е л и к а. Или?

Л е о н е. Покончить с собой.

А н г е л и к а. Леоне!

Л е о н е. Да, только так. Знаешь, я много лет боялся того, что случилось сегодня. Как ягуар, поджав хвост, я старался подальше обойти эту свою тайну. Одиннадцать лет я не появлялся в этом доме из страха перед преступлением и, когда-все-таки попал сюда, — сразу учуял кровь. В этом тумане, среди мертвецов я инстинктивно боялся чего-то — и вместе с тем болезненно наслаждался тем, что удобный случай все-таки представится. И когда этот случай, в самом деле чрезвычайно удобный, представился, я, вместо того чтобы отойти от бездны, как обезьяна, по-идиотски прыгал на ее краю, пока все не сорвалось в нее. Даже в самую последнюю секунду я знал, что произойдет что-то ужасное, но страсть была сильнее рассудка! Глембаевский императив — он овладел мной, и я запятнал себя своей собственной кровью. Все это хаос, дорогая моя, добрая Беатрис! Все это так страшно! (Без слез и стонов эта судорога — судорога человека, который сурово и безнадежно смотрит на себя самого.)