Мирослав Крлежа - Избранное

— Что за безобразие? Здесь я хозяин! Моя власть! Я приказываю! — едва держась на ногах, приподнялся безнадежно пьяный кум Тичек; слюни текли по его подбородку, и он был не в состоянии решительно ничего понять; разумеется, он ни за что на свете не покинул бы своего места, если бы заплаканная и несчастная Цецилия не заставила его вмешаться в разыгравшийся скандал и как-то проявить себя.

— Я тут, прошу покорно! Я тут! Что такое происходит! Опять скандал? Опять демонстрация? А? Узнаю, смутьян негодный, твоих рук дело! — истошным голосом завопил кум Тичек, отец и хозяин дома, и без дальних слов цапнул сына за руку, будто перед ним был преступник, арестованный именем закона.

— Так-то ты меня отблагодарил? Так-то? А?

— Пусти! Что ты держишь меня? Я не ребенок, — Ивица с такой злостью оттолкнул отца, что тот зашатался, зацепился за стул и непременно упал бы, если бы его не подхватила Цецилия, испустившая истошный крик.

— Отец! Ивица, отец! — верещала Цецилия, а Ивица с вызывающей невозмутимостью стоял против черной группы каптолских господ и хлестал их словами:

— Что я хочу сказать, господа монсеньёры? Что я хочу сказать?

— Цыц, негодяй! Бездельник! Цыц! Убирайся вон! Вон! — заорал пьяный отец и бросился на сына.

Только сейчас стало ясно старому, чего добивается негодник. Он намеревается обидеть высоких господ! Решил испортить торжество! Он и раньше бушевал против славного пиршества, а теперь собрался и вовсе осквернить праздник! Да это же Луиджи Лючиани! [21] Лючиани, Луиджи (1840—1919) — крупнейший итальянский ученый-физиолог. Неисправимый социалист!

— Что? Безбожник! Замолчишь ли ты? Захотел отравить нам удовольствие? Что? Пошел вон отсюда! Вон! Что-о-о?

В полицейском надзирателе возмутилась его солдатская душа, жандармская выучка, заговорил престиж оскорбленного отца, и все ринулось в бой.

Где это видано, чтобы зеленый юнец, не нюхавший рекрутчины, смел перечить ему, старому солдату, усердно прослужившему двенадцать лет, ему, который вот уже двадцать восемь лет несет на своих плечах охрану граждан! Да еще на глазах у всех! В такой знаменательный день!

Старого Тичека охватила слепая звериная ярость, он размахнулся и, не помня себя, обрушил на сына страшный удар; зазвенела посуда, гости ахнули, у Ивицы изо рта и носа потекла кровь.

На мгновение воцарилась мертвая тишина, полная угрозы. Ивица инстинктивно зажал нос и рот, а, когда отнял ладонь с растопыренными пальцами от лица и увидел, что она вся в крови, не помня себя, бросился на отца, но между ними уже выросла стена из кумовей и тетушек. Разнимать драку кинулись и два богослужителя, товарищи Славко, которые до той минуты держались столь тихо, что никто из гостей не замечал присутствия этих членов свиты каптолских монсеньёров за праздничной трапезой.

Мишо, который находился по другую сторону стола, увидев кровь, залившую рот Ивицы, перепугался насмерть и, как сумасшедший, стал колотить по столу кулаками.

— Негодяи! Убийцы! Доконали человека! Загубили, сделали священником! И все еще не насытились кровью! Негодяи, убийцы! Скандал! Кровь! А-а! Скандал!

Хранитель Навала, который своей плотной фигурой загородил разбушевавшегося отца от сына, привычным движением потянулся рукой за пояс, чтобы проверить, где пистолет, но, не нащупав оружия на ремне, схватил первый попавшийся под руку стул и швырнул его через стол, чтобы заткнуть рот своему проклятому дьяволенку.

Старый Навала совсем упустил из виду, что между ним и его сыном простирается стол, — это последнее обстоятельство дошло до него слишком поздно: стул провалился как раз между фантастических сладостей, фруктов и тортов, разбив несколько бокалов, старинный графин с вином и тарелки, которые покатились на пол, загремев, как энергично взятый аккорд.

Звон осколков, крик Мишо, кровь, визг женщин — все это невероятно взвинтило нервы Ивицы, и он стал орать во все горло. С той минуты, когда Ивица столкнулся с отцом, и до того момента, когда старый Навала швырнул стул на середину стола, прошло ровно столько времени, сколько требуется человеку, чтобы два раза хлопнуть в ладоши.

Но если минуту назад в комнате царили праздник и счастье, то теперь все разлетелось вдребезги: женщины кричали, монсеньёры беспомощно воздевали руки, а все вместе напоминало арену цирка между первым и вторым раундом бокса.

Между тем второй раунд незамедлительно обещал начаться: маленький Мишо схватил нож и грозился зарезать доктора Анджелко.

— Где ваша баронесса, куда вы задевали свою мадьярскую баронессу? Убиваете невинных людей, епископы, полицейские надзиратели, мадьяроны проклятые!

Между тем окровавленный Ивица вырывался от Софики, которая тащила его из дома — «уйдемте, прошу вас, уйдемте», — и кричал, что он этого так не оставит; а старик Тичек тем временем затеял потасовку с кумовьями, которые не пускали его разбить башку проклятущему бандиту; и уж наверняка перепалка переросла бы в бурный второй раунд, если бы Цецилия не рухнула замертво на пол, словно подкошенная.

Обморок Цецилии («уксусу, воды, уксусу, да расстегивайте же ее», «мертвая»… «какая там мертвая — дышит!» «не дышит»!) привлек всеобщее внимание. Женщины забегали, шум утих, окровавленный Ивица исчез вместе с Мишо.

Старый Тичек, сжимая голову обеими руками, метался от Цецилии к стене, от стены к Цецилии, заклиная и плача, а монсеньёры покровительственно похлопывали его по плечу, призывая ввериться воле господней. Вскоре Цецилия открыла глаза и пришла в себя; женщины стали подбирать черепки с пола, а старый Тичек, как приговоренный к казни, все бегал от стены к стене, моля в отчаянии:

— Простите, высокочтимые господа! Простите! Будь проклят этот бандит на веки вечные! Отрекаюсь от него! Он мне не сын больше. Проклятый выродок. Да будет проклят каждый его шаг и всякий кусок хлеба, что попадет в его горло!

— Ну, ну, дорогой Тичек! Бог милостив! Всему виной незрелая молодость. Юношу надо простить, ибо сам он не ведает, что творит. Вспомните святое писание, вспомните притчу о заблудшем сыне, дорогой мой… Все они, заблудшие, возвращаются, склонив голову! Вы отлично знаете, что стены куда крепче горячих возбужденных лбов! Любезный мой друг полицейский надзиратель, все обойдется! Успокойтесь, дорогой Тичек! Ну, ну, ну! С нами наш любимый Алоиз, а вот и господин молодой кадет! Стоит ли расстраиваться по столь ничтожному поводу?

Славко слушал тихие рыдания матери, которую с трудом подняли с пола, звон разбитой посуды, вдыхал острый запах примочек и ощущал вкус кислоты, словно в рот ему вложили губку, пропитанную уксусом. Комната, где только что праздновали его первую мессу, казалось, носила следы разрушительного урагана.