Мирослав Крлежа - Избранное

Капитан Раткович-Ябланский остолбенел. Вытянувшись, он смотрел прямо в серые глаза господина полковника с видом собаки, не понимающей, почему ей, безупречно выполнившей команду «апорт», дали по морде.

«Вот тебе и на! Он единственный из всего батальона вывел сегодня роту на учения. Весь в грязи извозился! А вместо похвалы ему дают по носу!»

Полковник снова повернулся к роте — и позеленел от ярости. Шла как раз середина роты, и в хвосте второго взвода один из домобранов брел, словно во сне, сгорбившись, уронив качающуюся голову.

«Его, значит, не касается, что рота идет строевым шагом, что была команда держать равнение на полковника; знай машет себе руками. Винтовку-то как держит, каналья; не солдат, а мешок с картошкой! Спит! Спит, свинья!»

— Вы видите, капитан? Вот ваши солдаты! Хороший вид имеет ваша рота! Что за скотина там идет? Дайте команду остановить роту!.. Неслыханная наглость, — продолжал полковник, обернувшись к безмолвно стоящей за ним свите.

Капитан Раткович сломя голову кинулся к роте.

— Стой! Стой! — заорал он, нервно размахивая стэком.

Команда полетела в голову колонны, однако прошло несколько секунд, прежде чем она достигла ушей конторщика Майера, уже радовавшегося, что, кажется, обошлось без скандала.

— Стой! Стой!

— Тьфу, черт! Все-таки нарвался! Ох, mein lieber Gott! [23] Боже мой! (нем.) . Рота, стой!

Рота замерла на месте, продолжая сжимать приклады и держать равнение направо, ибо команды «вольно» не последовало.

— Кто не перешел на строевой шаг?

Рота держит равнение направо, сжимает перед собой приклады и молчит.

— Ну! Кто? — кричит пожелтевший капитан Раткович-Ябланский.

Из последних рядов второго взвода поспешно делает шаг вперед человек, понурый и изможденный.

— Я!

Это Рачич. Увидев его, Раткович испугался. «Разумеется, Рачич! Кто же другой! Проклятье на мою голову! Рок какой-то! Этот человек меня погубит!» Господин капитан рассвирепел.

— Обязательно вы! Обязательно из-за вас должен произойти скандал! Только из-за вас!

— Дайте сюда этого негодяя! — раздается голос полковника Валленштейна.

Рачич и Раткович идут к воротам, где стоит Валленштейн с группой офицеров.

Поодаль толпятся женщины под зонтами и дети, с любопытством наблюдающие, что будет дальше. Останавливается желтый трамвай, к его запотевшим окнам прилипли физиономии.

— Кто эта свинья? — спрашивает полковник капитана Ратковича таким тоном, словно и Раткович нанес ему личное оскорбление.

— Осмелюсь доложить, господин полковник, домобран Рачич!

— Что, эта свинья оглохла? Команды не слышит? Ну? Это еще что такое? Почему свинья молчит? Кем был до призыва этот идиот?

— Так, никем, осмелюсь доложить, господин полковник! Писал в газетах, — отвечает за своего злосчастного подопечного, своего домобрана, свой позор, капитан Раткович.

— Пусть свинья сама говорит, не мешайте! Ты почему меня не приветствовал, а? — в упор спрашивает Валленштейн, сделав шаг по направлению к Рачичу.

Домобран Рачич смотрит на полковника и видит за его плечами офицерскую свиту: низкие наморщенные лбы, мокрые усы различной длины и разнообразных фасонов, каски, гербы и мечи; дальше ворота с геральдическим орнаментом, еще дальше караульную будку и дождь, дождь… Словно декорации на сцене… Вон налево в канцелярии писарь подкрался к окошку, выглядывает: что-то будет… Трамвай гремит по рельсам… Что? Что?

Рачич устал. Ночь он провел у женщины, ругался, рыдал, а потом все утро шлепал по воде, как лунатик; нервы его перенапряжены и ни на что не реагируют. Земля под ногами ходит ходуном — только это он и чувствует. Она тянет его к себе, раскрывая перед ним одну за другой могилы. Шагая по улице, он напрягал все силы, думая лишь о том, как бы удержаться на ногах, не свалиться в грязь. Потому он и не слышал команды, не заметил полковника Валленштейна (заметь он его вовремя, услышь команду, все было бы в порядке), потому и стоит сейчас перед полковником. Голова его раскалывается от боли, тревожные, плачущие звонки трамвая раздаются уже где-то далеко… что он должен отвечать, что?

— Что, этот упрямый гад язык проглотил? — вышел из себя господин полковник, не понимая молчания этого странного типа.

— Мне нечего сказать, — ответил Рачич спокойным, непринужденным тоном. Он хотел что-то добавить, но и эти слова показались Валленштейну столь вызывающими, что он, издав тигриный рык «Ха-а-а», бросился на Рачича и стал так трясти его, словно перед ним было мертвое тело, а не живой человек.

— Ха-а-а, дрянь, тебе нечего сказать? Говори! Говори! Сукин сын! — Без кровинки в лице Рачич болтался в руках полковника, как старая зеленая тряпка.

— Ну, что вам сказать? — поднял было Рачич свой слабый голос, пытаясь оторваться от полковника, но Валленштейн в припеке слепой ярости ударил его правой рукой по щеке настолько сильно, что тот зашатался. И тут же по привычке ударил левой еще сильнее; Рачич повалился в грязь, и полковник пнул его несколько раз ногой.

— Взять его! Господин капитан! Передаю вам эту сволочь! Неслыханно! Also, неслыханно! Ja, das ist also, wirklich… [24] Да, это так, действительно… (нем.) .

Покрытый грязью Рачич с трудом поднялся и поплелся за ротой, которая двинулась вперед под грохот барабанов все тем же строевым шагом, держа равнение направо. Все получилось глупее, чем он мог себе представить.

Затрубили батальонные трубачи — из-за поворота показались белые кони и карета барона Ильесхази де Альзо Рекетти, помощника домобранского министра.

В казарме, устроенной в здании городской народной школы на Цветной улице, было неспокойно. Один из вестовых, сев на трамвай, опередил роту и принес весть о скандале во время церемониального марша на батальонном плацу перед полковником Валленштейном, о пощечинах, полученных Рачичем, и о том, что ротный зол, как собака. Последнее больше всего встревожило писарей.

Перед отправкой эшелона на фронт и без того хлопот не оберешься, а тут еще свалилась целая груда неприятностей, и что будет, — что будет, — когда явится господин капитан?

Прежде всего больные. Из тридцати пяти человек, сказавшихся больными, только девять были оставлены в госпитале, в том числе шесть венериков; всем остальным приказали вернуться в часть. Сами по себе эти двадцать шесть симулянтов не представляли особенно большой беды, если бы не одно осложнение.

При возвращении этих двадцати шести несчастных из госпиталя на Цветную улицу двое из них, а именно домобраны Финк Джуро и Скомрак Фране, исчезли. Сначала в роте считали, что они просто завернули в корчму, но скоро оказалось, что это была иллюзия. В казарму пришла девчонка и принесла записку на клочке бумаги, адресованную господину капитану. Содержание записки не оставляло сомнения в том, что ни Финк, ни Скомрак не вернутся.