Мирослав Крлежа - Избранное

Виновник торжества, погруженный в глубокую апатию, на-поминал собой черную колонну; мозг его тупо сверлила одна мысль: утопилась Мицика или она еще жива? В ушах звенели слова Мишо: «Невинная кровь! Все залито кровью! Невинная кровь!»

Алоиз стоял, как вкопанный, свесив тяжелые, словно гири, красные руки со вздутыми жилами; его черная сутана четко вырисовывалась на зеленой стене, а взор был прикован к скатерти, залитой вином; и чем больше он смотрел на скатерть, тем явственней различал отпечатки окровавленных ладоней и пальцев, будто здесь всю ночь напролет плясали дьяволы.

Перевод Т. Вирта.

В тот день, когда было объявлено, что маршевый батальон завтра в одиннадцать часов направляется на вокзал с оркестром и в сопровождении унтер-офицерской школы (якобы почетный эскорт, а на самом деле — ряды штыков и заряженных винтовок, что загоняют маршевиков в вагоны), события в тот день развивались следующим образом.

Капитана Ратковича-Ябланского вызвали с учений к батальонному начальству на целый час раньше, поэтому вел роту в казармы господин поручик Майер, бывший банковский служащий.

Поручик Майер, близорукий конторщик, волновался. Шутка сказать, вести роту по главной улице! Идешь по самой середине, в шести шагах за тобой — рота, барабаны бьют, фанфары трубят, все силы приходится напрягать, чтобы не вышло конфуза. Не дай бог, какой-нибудь въедливый артиллерийский майор вдруг остановит роту и тут же посреди дороги начнет распекать на все корки за то, что не приветствовали его, как положено. Опять же скандал, если рота перейдет на строевой шаг, приветствуя патрульных, а то и таможенного чиновника. А для конторщика Майера нелегкое дело отличить майора от чиновника: улица разматывается стремительно, лица по обе стороны мелькают, как на экране.

Шагает перед ротой конторщик Майер, дрожа от страха, глухим голосом гермафродита выкрикивает команду и неумело помахивает саблей, опасаясь, как бы не уронить ее в грязь.

Шлепает рота сквозь туман, дергается, как одержимая, то вправо, то влево, месит грязь, строевым шагом приветствуя встречных офицеров, тащится мимо ветхих заборов и кабаков, словно это идет пожарная дружина, а не рота домобранов [22] Регулярные хорватские части, входившие в состав австро-венгерской армии. . Наконец вдали показалось желтое здание батальонной казармы; перед ним большая группа офицеров.

Унтер-офицеры — они шагают в первых двух рядах — узнают людей больше по запаху, как собаки; они тут же почуяли, что перед батальоном стоит Славко Валленштейн.

«Да, да! Это он! Это он! — повторяет про себя вконец растерявшийся Майер, предчувствуя скандал. — Или саблю к ноге не по уставу приставишь, или рота нестройно шаг отобьет! Вот, не держат ногу! Мазурку пляшут, а не шаг печатают! Ох, скандал! Скандал!»

— Внимание! Христом богом молю, подтянитесь! Валленштейн глядит! — упрашивает Майер унтеров, и весть, что перед батальоном сам полковник Валленштейн, молниеносно облетает колонну от головы до хвоста.

— Валленштейн! Валленштейн! Тс-с! Ребята, держись!

Домобраны боятся Валленштейна, как дьявола, при одном его имени солдатская душа уходит в пятки. Валленштейн — не легкомысленный повеса, не франт, не картежник, не бабник, он ревностный служака, для него существует одна святыня, и зовется эта святыня казармой. Как кондотьер, он живет только мундиром и боевым знаменем, его заслуги неоднократно отмечались наградами; для солдат же он — палач. Мундир на Валленштейне всегда застегнут доверху, господин полковник всегда молчит; и когда адъютант подносит телефонную трубку к уху командира, ибо сам господин полковник никогда ее не берет (зачем же тогда адъютант?), его рука дрожит и трепещет от сознания собственного ничтожества. Слава палача пришла к Валленштейну не сразу. Еще до войны он расстрелял несколько человек на пограничных заставах; известность его возросла после одного перехода, во время которого семнадцать человек свалились от солнечного удара. Солдат он избивал шпорами, саблей, подвешивал их за связанные за спиной руки на каштанах, заковывал в кандалы, унтер-офицерам спарывал звездочки, жестоко штрафовал их за малейшие провинности. Когда он кого-нибудь распекал, в окнах звенели стекла; его одинаково боялись и интендантские крысы, и кашевары, и солдаты, и офицеры. При одном его появлении казармы пустели, все прятались по нужникам, словно от тигра.

— Валленштейн! Тс-с!

Весть, что роте придется пройти перед Валленштейном, встревожила домобранов. И, как только Майер поднял саблю и испуганным голосом скомандовал строевой шаг, рота выросла на три пальца, геройски выпятила грудь, а над желтыми лужицами мокрого снега, грязи и конской мочи взметнулись фонтанчики брызг.

— Внимание! Равняйсь! Осел чертов! Равняйсь! Раз-два!

«Чав-чав, чав-чав», — дефилировала по грязи рота, — «шлеп-шлеп, шлеп-шлеп».

Полковник Валленштейн, окруженный штабными офицерами, ожидал господина барона Ильесхази де Альзо Рекетти, помощника его превосходительства домобранского министра, который вчера неожиданно выразил желание сделать смотр войскам королевского венгерского гарнизона.

Батальон обезумел, словно развороченный муравейник. Интенданты кинулись на склады наводить порядок на полках с сапогами и ремнями, кашевары скребли котлы, дневальные вылизывали полы, убирали канцелярии, а каптенармус, чего уж больше, собственноручно развесил свиные туши в леднике, чтобы порядком и аккуратностью произвести на барона наилучшее впечатление. Кельнеры наводили блеск в офицерской столовой. Даже сам Валленштейн был чуточку взволнован.

Что может означать этот неожиданный визит? Без всякого предупреждения министр сваливает на его голову барона! Оказывается, барон уже провел ночь здесь, во дворце, а его, полковника, извещают об этом только утром! Что все это может значить?.. Видно, опять козни проклятого Бюдоскутия! Подхалим чертов! (Майор генерального штаба Бюдоскутий — непосредственный шеф хорватско-славонской домобранской дивизии; с полковником Валленштейном у него натянутые отношения.)

Задумавшись о Бюдоскутии и министерских интригах, Валленштейн оглядывал дефилирующую перед ним роту.

«Грязью заляпаны с ног до головы. Зачем было выводить роту в такую слякоть? Что подумает барон, встретив ненароком этих свиней?» — Он обернулся к свите, ища глазами капитана Ратковича-Ябланского.

— Выводить сегодня роту на учение было совершенно излишне! Глупо, господин капитан, маршировать по такой грязи! Спокойно могли бы сидеть дома, — произнес он раздраженно.