Мирослав Крлежа - Избранное

«Кохн, вы мой адъютант!» — благосклонно улыбался капитан, принимая от Кохна очередную пачку отличного табаку, оплаченного подчиненным.

Погруженный во все эти невеселые мысли, капитан Раткович направился прямо в парикмахерскую и приказал позвать Кохна.

Перепуганный вестовой бросился в канцелярию.

— Господин капрал, осмелюсь доложить, господин капитан зовет вас в парикмахерскую!

Кохн вошел, вернее скользнул, в ротную парикмахерскую, поджав хвост и угодливо осклабившись, словно расторопный, услужливый приказчик за прилавком.

— Ну, что скажете, Кохн? — раздраженно обернулся покрытый мыльной пеной Раткович к Кохну, после того как тот с минуту безмолвно простоял в углу. — Что? Чего вы на меня уставились, как баран на новые ворота! Вы знаете, что у половины роты нет прививок?

— Как? Это недоразумение, господин капитан, — взволнованно оправдывался Кохн. — Роте делали прививки и от холеры, и от тифа! У меня есть документы…

— Не делали! Если я говорю нет, значит нет! Роте не сделаны прививки! Об этом мне сказал сам господин полковник! Половина роты без прививок! И этой половине прививки будут делать сегодня после обеда!

— А какой половине, осмелюсь спросить, господин капитан?

— Дурацкий вопрос! Какой хотите! Приказ есть приказ! Два взвода в половине третьего! Слышите! Я буду присутствовать! Первый и четвертый взводы! Понятно?

— Понятно, господин капитан!

— Это что такое, Кохн? Чего вы кудахчете, будто яйцо из-под вас вынули. Вы что, курица, что ли? Что сегодня готовят на обед? Гуляш?

— Так точно, господин капитан, гуляш!

И тут Кохну показалось, что наступил благоприятный момент незаметно перейти к докладу. Минутой раньше, минутой позже — все равно пропадать. И Кохн, дернув головой, словно У него рвали коренной зуб, стал докладывать, что повара пролили котелок масла и что виноват в этом трамвай, налетевший на повозку и счастье еще, что ничего…

— Конечно! Трамвай! Котелок масла! Это для вас ничего! Понятное дело, вы же оптовые мошенники! Вы на тысячи воруете, грабители! Но государство не мошенничает! Для государства каждый котелок масла дорог! Ха! Сукины дети! На рапорт их! Заплатят они мне за масло, заплатят!.. — кричит капитан на Кохна, будто именно Кохн пролил котелок масла, а сам судорожно глотает слюну, чувствуя, что капрал выложил далеко не все.

— Ну? Что еще, Кохн? Чего опять уставились? Что там еще?

Кохн хотел было сказать о Финке и Скомраке (семь бед — один ответ!), но в последний момент струсил и начал бубнить, что у домобрана Тртека умерла мать, что община прислала заверенную печатью телеграмму…

— Что за чушь вы городите, Кохн? Еще что! Понятное дело! Мать! Отчего бы ей не умереть тремя днями раньше? Смешно! И речи быть не может! Конечно, отпуск! Отпуск! Отпуск ему надо! Только отпуск! Пусть и на глаза мне не попадается! Свинья! Какое мне до всего этого дело, Кохн? Может, войну прервать из-за этого паршивого Тртека? Кончайте, Кохн, эту волынку! Дальше!..

Кохн доложил, что из батальонной кассы получено 7253 кроны и семь филлеров на пищевое довольствие солдат, упомянул и о больных, о тех двадцати шести симулянтах, за которых (скоты деревенские!) Ратковичу уже нагорело от Валленштейна. Капитан пригрозил сегодня же выбить им глаза — пусть поболеют, гады вшивые!.. Весть, что патруль задержал цыгана Макека, явно обрадовала ротного.

— Ха-ха! Допрыгалась лисица! Ха-ха! А где он?

— В подвале! Связанный лежит!..

— Ко мне его. Я ему покажу, негодяю, сукину сыну…

— Будет выполнено, господин капитан! Осмелюсь доложить, из батальона уже три раза звонили, спрашивали насчет цыгана, но я его приказал не отдавать, пока господин капитан самолично не соизволит его увидеть!..

— Вы хорошо сделали, Кохн! Превосходно! Я покажу, как у меня убегать! Лиса цыганская!

Капитан довольно рассмеялся, и Кохн решил, что настал самый подходящий момент выложить роковую карту. Капитан еще смаковал цыгана Макека, ловко заброшенного в его пасть Кохном. Может, как-нибудь и обойдется! Собравшись с духом, будто ему предстояло проглотить касторку (другого выхода не было: или касторка или гибель), Кохн делает головокружительный прыжок с трамплина.

— Осмелюсь доложить, господин капитан, — бойко начал он, но тут же осекся и снизил голос на три тона, — господин капитан, когда капрал Юркович привел больных в роту и пересчитал их, в наличии оказалось только двадцать четыре. Двоих не хватало.

— Что-о-о!?

— Двоих не хватало! Домобранов Скомрака Фране и Финка Джуро.

— Негодяи! Как они осмелились выйти из строя и отстать! Что, вернулись уже?

— Нет, не вернулись! Это же загребские босяки!

— Так! Прекрасно! И вы мне об этом спокойно докладываете, словно газету читаете! Здесь не читальня, Кохн! Здесь рота, Кохн! Сто чертей! Ведь это пахнет массовым дезертирством! Может, они все-таки вернутся? — с надеждой спросил Раткович, не в силах поверить, чтобы сегодня кто-то мог дезертировать. А Кохн в эту минуту, наверно, уже в миллионный раз решал: отдать ротному записку или не отдавать? Наконец он решился не отдавать, но именно в этот самый момент, буквально по какому-то дьявольскому наущению, у него вдруг вырвалось совершенно безапелляционное заявление, что сбежавшие солдаты не вернутся. Только сейчас он понял смысл того, что сказал. «А, в конце концов, мне-то что за дело! — успокоил он себя. — Меня это не касается!» Открыл ротный журнал, вынул оттуда измятую бумажку и протянул ее ротному.

— Вот! Девчонка час назад принесла, говорит, дал солдат на углу.

Капитан, одна щека которого была уже побрита, а другая еще в мыле, завернутый в салфетку — концы ее торчали сзади, как белые крылышки, — сделал знак Тепешу остановиться; он сразу понял: письмо дезертиров — и побелел, как сваренный яичный белок.

(Было бы ошибкой думать, что загорцы не размышляют о том, что творится в войсковых частях. Они прекрасно видят, что в пригоревшей похлебке нет ни грамма масла, что одно кофейное зернышко приходится на десять голов солдатского стада. Рыба тухлая, мяса вообще нет. А, собственно, почему нет мяса, когда ежедневно режут скот и ледники ломятся от свиных туш? Загорцы копаются в огородах, а помидоры и картошку жрет офицерская столовая. Доски для резки хлеба есть в каждом взводе, а хлеба нет! А парикмахерская!? Это же свинство, а не парикмахерская! Отберут у домобрана последний грош, да еще и оплеуху залепят — чего ходишь небритый? — так и сбривают все солдатское жалованье, да еще крону сверх того — из собственных, кровных…)

Все домобраны — воры и мошенники? И, уходя на фронт, они рассчитываются с тобой по-свойски, по-солдатски: как ты мне, так и я тебе. Ты на меня плевал, гонял меня по грязи, брил мне голову, на мои харчи дома себе строил — и я сполна тебе заплачу! Еще ни одно маршевое формирование не покидало ротную alma mater, не насолив напоследок офицерам. В классах устраивали настоящие хлевы, до последней степени загаживали соломенные тюфяки да еще и вспарывали их, а солому растаскивали по всей казарме. На стенах оставляли портреты господина капитана: во рту сигара, живот барабаном, пальцы — ниточки, а, чтобы ни у кого не возникло сомнения относительно оригинала, внизу подписывали: «Это осел Раткович». А то рисовали мундир с тремя звездами и покрывали его плевками; оплевывали портреты Его Величества; мочились прямо на ступеньках ротной канцелярии.