Мирослав Крлежа - Избранное

Размышляя о черной людской неблагодарности, Раткович машинально провел пальцем по столу и нагнулся, дабы разглядеть дорожку, оставленную пальцем на покрытом пылью сукне.

— Кто сегодня вытирал пыль? А?

Молчание.

— Я спрашиваю: кто вытирал пыль? — Вестовой! Вестовой!

Разом вскочили и Кохн, и капрал Ягалчец, и ротный фельдфебель Видек и заорали во весь голос: — Ве-сто-вой!

Вошел скелет — дважды раненный чахоточный солдат, инвалид, оставшийся на сверхсрочной венгерской королевской службе, свинья и обезьяна Фране.

— А? Так это ты, свинья? Иди-ка сюда! Иди, иди! — поманил его пальцем господин капитан. — Ну-ка, посмотри сюда! Посмотри! Что это такое? — Капитан схватил вестового за ухо и, крутя ухо пальцами, ткнул инвалида лицом в зеленое сукно стола.

— Что? Что? Что? — шипит Раткович; лицо его искажено безумной гримасой. — Что, что, что? — кричит он и водит черепом скелета по столу. — Сюда смотри, сюда, чисто теперь? А? Чисто?

Чахоточный вестовой Фране зашелся в кашле, и капитан брезгливо оттолкнул его; шатаясь, солдат добрел до дверей и там с шумом рухнул на дощатый пол.

— Пошел прочь, не то живым отсюда не уйдешь! Вон отсюда!.. Итак, начнем! Кохн, что там еще?

Кохн приближается с пачкой бумаг; держится он важно, как заправский секретарь, над которым веет святой дух извечной бюрократии; вот он кладет перед капитаном первую бумагу, требующую резолюции.

— Что здесь такое, Кохн?

— Просьба Марии Петанек из Нижних Ключец. Мужа ее домобрана Фране…

— Дальше, — пальцем отшвыривает капитан прошение Марии Петанек.

— Девять детишек… на две ночи, господин капитан, осмелюсь доложить, — отважился продолжить Кохн.

— Ерунда! Какое мне дело! Вранье! Врут! Все враки! Перестаньте городить ерунду, Кохн! Дальше. — Капитан Раткович взял прошение жены домобрана Фране Петанека, разорвал его сначала на две, затем на четыре части и бросил на пол.

— Вы пьете мою кровь, Кохн! Дальше!

— Прошение рудокопа Птичека из Горне Реке, просит выдать ему направление в батальон на демобилизацию.

— Дальше.

— Господин капитан, на заявлении Птичека есть резолюция горного управления. Он — горняк, осмелюсь доложить.

— А какое мне дело до вашего паршивого горного управления. Эта свинья не в маршевой?

— Нет, господин капитан, осмелюсь доложить, нет!

— Все равно! Дальше! Нет, так не будет! Как же! Я завтра пойду на фронт, а господин рудокоп Птичек — домой! Довольно об этом, дальше…

— Заявление Францекович Катицы…

— Кохн! Вы получите по физиономии! Вы что, смеетесь надо мной сегодня? Черт вас побери! Вы бестолковее моей кобылы… Она бы уж, наверно, поняла, что я и слышать не хочу ни о каких прошениях! Что вы суете их на стол! Пусть пишут папе римскому… А какой черт здесь смердит? Дьявольская вонь… — вскипел капитан, нюхая воздух.

И правда! Канцеляристы давно уже чувствовали зловоние. Но поскольку все были простужены, да и аристократов среди них не было, они не придавали этому особого значения, воздух же в помещении никогда не отличался свежестью.

— Воняет, воняет… Господи, а когда здесь не воняло, — пожимали писаря плечами и на этом успокаивались. Но теперь, когда их ощущения были подтверждены шефом, все, как собаки, начали принюхиваться к шкафам, плевательницам, углам, однако ничего не обнаружили.

— Откройте окно, — приказал капитан и сунулся в свой стол за сигаретой, чтобы хоть дымом несколько заглушить вонь.

— О-хо-хо! Что такое? — изумился господин капитан, нагнувшись над столом и вертя в руках ключ, который не желал входить в замочную скважину. — Ключ в порядке! В замке что-то твердое! Кругом царапины…

Все сгрудились вокруг стола. Замок расшатан, и вокруг замочной скважины на стенке ящика ясно видны царапины.

— Кто-то взломал ящик, — заявил Видек, специалист по этой части, и начал осмотр. Раньше он был тюремщиком королевской судебной палаты. Видек знает, что значит взломать ящик стола. Несколько раз он ударяет ладонью по столу и затем с силой дергает ящик… Ну и картина открылась!

Струя кислого, гнилого смрада ударила в нос канцеляристам; все вздрогнули при виде того, что творилось в ящике. Коробки от сигарет, карандаши, ручки, бумаги — все заплевано и загажено. Деревянная шкатулка, в которой Раткович держал доходы от парикмахерской, открыта и пуста. Деньги украдены, все заплевано, негодяй умудрился нагадить прямо в ящик; вот откуда шло это страшное зловоние!

— Тьфу, — плюнул в ящик и сам капитан. — Тьфу! Тащите вон, — тихо выронил он и едва не заплакал, как ребенок. Безмолвно глядел ротный перед собой, чувствуя, что удар пришелся в самое сердце.

— Кохн! Разве сегодня вы не здесь спали? (Кохну положено спать в канцелярии, но обычно он ночует у своей девочки. Сейчас лгать бессмысленно…)

— Нет, господин капитан, осмелюсь доложить!

— А кто разрешил вам отлучаться? — Последние три слова Раткович прорычал так, что их услышали и повара на кухне, и бабы у забора, и выстроившиеся во дворе домобраны; в страхе все навострили уши, точно стадо, уловившее отдаленное громыхание грома.

— Слыхал, как ревет, олух чертов! Слыхал, как ревет? — пополз шепот по классам и коридорам, от нужника до караульной будки.

— Никто, господин капитан, — в ужасе пролепетал Кохн.

— Никто! Разумеется, никто! Нарушить распоряжение?! Вы так же виноваты, как и этот негодяй! Все вы мошенники и негодяи! Всю роту перевешаю! А вас первого, Кохн! Понятно? Мать вашу… Погодите! Я вам всем покажу! Видек! Видек! Тревогу! Тревогу! Немедленно тревогу! Роту в ружье! Тревогу! Я вам покажу, сволочуги проклятые! Револьвер! Где мой револьвер? Кохн! Видек! Где револьвер? Перестреляю всех, как собак! Тревогу! Тревогу!

Раздался сигнал тревоги.

Есть в звуках этого сигнала что-то порождающее в душе человека паническое чувство, подобное тому, которое вызывает пожарный колокол, когда из уст в уста летит слово «огонь», взмываются языки пламени и сердца загорцев сжимает ужас перед стихией, перед тайнами мироздания.

В помещениях роты стоял густой, вонючий туман; загорцы курили трубки и сигареты, чистили обувь и одежду; печать глубокого уныния лежала на лицах крестьян, готовящихся к смерти и, казалось, даже на соломенных тюфяках, брошенных на грязный паркет.

Люди много смеются, рассказывают небылицы, чистят казенное сукно, пришивают пуговицы, грызут сыр, но видно, что им не до щеток, не до табака, не до сыра…

Что-то надо делать, чтобы не думать, не видеть, как все это смахивает на подготовку к похоронам. И вот появляются баклажки с даром божьим. Хоть песен не слышно, в классах стоит гул, солдаты раскраснелись. Тревога застала врасплох. Кто-то выплюнул табак — нажевал его полный рот, кто-то подтянул штаны… засуетился народ по всей бывшей начальной школе, от подвала до чердака все пришло в движение. Затягивают ремни, взваливают на спины рюкзаки, вскидывают винтовки — словом, натягивают ярмо: тревога, в ружье, тревога!