Хуан Валера - Испанские повести рассказы

И в самом деле. Снится дальше дону Фермину, что он умер и в гроб ему положили вексель на предъявителя, подобно тому как язычники, хороня своих мертвецов, клали им в могилу медные или серебряные монеты и съестные припасы. И вот уже не сам он, а его душа явилась ничтоже сумняшеся к воротам святого Петра, где и помещается небесный банк. Там душа и предъявила к оплате вексель дона Мамерто.

Но святой апостол, нахмурив брови, долго вертел в руках документ, читал и перечитывал его и наконец, не глядя на предъявителя, сказал угрюмо:

— Не плачу и не акцептирую!

Душа Сальдуа поступила точно так же, как поступил бы в подобном случае на земле ее владелец дон Фермин. Не тратя времени на бесплодные пререкания, она немедленно пустилась на поиски нотариуса, и не успело еще солнце зайти второй раз, как вексель был опротестован в положенной форме со всеми требуемыми ссылками на восьмой параграф десятой главы второй книги действующего торгового кодекса. И дон Фермин, то бишь — его душа оставила апостолу Петру копию этого документа — на простой бумаге.

И снова в могиле набожного скряги, на груди его бренного тела, уже изъеденного червями, водворилась бумага, но более пространная и другой формы, чем вексель, выписанный на небесный банк. Опротестованный вексель — вот все, чего он достиг своим страстным рвением к еще одной сделке .

Даже последнее утешение — обратиться в суд, чтобы потребовать от доверителя, от этого мошенника дона Мамерто, уплаты издержек со всеми вытекающими по закону последствиями, — было у него отнято. Гроб стоял в каменном оштукатуренном склепе, да и ноги покойника уже успели рассыпаться в прах.

Проснувшись, дон Фермин увидел у своего изголовья дона Мамерто. Каноник со сладкой улыбкой поджидал его пробуждения, чтобы напомнить ему об обещании оплатить постройку нового богоугодного заведения — великолепного каменного здания.

— Скажите-ка, дорогой дон Мамерто, — спросил его Сальдуа, задумавшись и сдвинув брови, совсем как апостол Петр, отказавшийся принять у него вексель, — следует ли верить снам, в которых нам как бы является воля провидения, воплотившаяся в картины и образы священного писания? Следует ли видеть в них нравственный урок и руководствоваться их мудрым наставлением в будущих наших поступках?

— Еще бы! — с жаром подхватил каноник; он хоть и был хитер, но не учуял, откуда ветер дует, и его воображение в один миг нарисовало некую заманчивую картину. — Даже язычник Гомер, этот великий поэт, утверждал, что сны ниспосылаются Зевесом. Нам же, христианам, их посылает единый истинный господь, в коего мы веруем. Библия дает нам великие примеры вещих снов. Вспомните хотя бы Иосифа, толкователя снов фараона, или Даниила, разгадавшего сон Навуходоносора…

— Ну, а тот Навуходоносор, что лежит перед вами, сеньор дон Мамерто, — перебил его Сальдуа, — не нуждается в толковании своего сна, он ему и без того ясен. И так как мне все понятно, остается только разъяснить вам, что с этого дня вы и вся ваша братия можете рассчитывать на мою дружбу, но отнюдь не на мой кошелек. Ни сегодня, ни завтра вы здесь ничего не получите.

Дон Мамерто попросил банкира объясниться и умолял его до тех пор, пока дон Фермин не согласился рассказать ему свой сон.

Каноник пытался было обратить все в шутку, но, убедившись, что Сальдуа вполне серьезно, со всей фанатической силой веры хочет видеть в этом сне указующий перст божий, пустил в ход последний заряд своего красноречия.

— Ваш сон — сатанинское наваждение, — сказал он. — И я вам живо докажу его неправдоподобие. На небе не могли опротестовать вексель хотя бы потому, что там нет нотариусов. Да и невозможно было бы соблюсти параграф, требующий, чтобы вексель был опротестован не позже чем на следующий день до захода солнца: ведь на небесах нет ни дня, ни ночи, ни захода солнца, а лишь сплошной свет и райское сияние!

Но дон Фермин, покачивая головой, упрямо стоял на своем, и тогда дон Мамерто, опрокидывая здание, возведенное им с таким искусством, воскликнул в раздражении:

— Наконец, невероятен… невероятен предъявитель. Не могла ваша душа явиться на небо с, векселем, потому что у ростовщиков нет души!

— Что верно, то верно, — самодовольно улыбаясь, с затаенным лукавством, сказал дон Фермин, — но раз у нас ее нет, то нам ничего и терять. Был бы жив прежний священник, я доказал бы ему, что ничего не могу потерять. Я не потерял даже тех денег, которые издержал на дела благочестия: слава святоши увеличивает мой кредит. Но я уже потратил больше чем достаточно, а потому и не желаю ни платить за эту вашу постройку, ни учить молитву святому Антонию!

Рассерженный священник удалился. У постели умирающего осталась лишь экономка Моника, вздорная старуха-ханжа. Слабый свет ночника отражался в ее совиных глазах, метавших гневные взоры на мертвенно-бледное лицо доктора Пертинакса.

— Пес нечестивый! Если б не наследство, стала бы я нюхать серную вонь от твоего проклятого тела! «Не исповедаюсь даже на смертном одре!» — негодующе передразнила она хозяина.

Жалобный стон больного прервал поток ее ругани.

— Воды! — пробормотал несчастный философ.

— Уксусу бы тебе в глотку! — прошипела старуха, не двигаясь с места.

— Моника, добрая моя Моника, — продолжал доктор, с трудом ворочая языком, — ты единственный человек на свете, который был мне предан… Твоя совесть чиста передо мной… Все кончено… Бьет мой смертный час, но не бойся…

— Ну, об этом, сеньор, можете не беспокоиться…

— Не бойся: смерть — одна видимость; она страшна лишь эгоисту… Пусть я умру и от меня ничего но останется… но род человеческий будет продолжаться… И это еще не все: останутся мои сочинения, плод многолетних трудов… Останутся деревенские виноградники, мое имущество, отражение моего «я» в природе. Все это перейдет к тебе, ты знаешь… Так дай же мне воды!

Моника поколебалась и, смягчившись наконец, — если может смягчиться кремень, — поднесла к губам хозяина бог весть какое снадобье, которое только еще больше туманило рассудок умирающего.

— Спасибо, спасибо, Моника! Прощай же! Нет, до свидания! Ты тоже исчезнешь… но это не важно, останется ведь потомство и, наконец, виноградники… Их унаследует твой племянник, вернее — наш сын, — теперь уж нечего скрывать правду!

Моника улыбнулась: взору ее представился в полутьме блестящий образ молодца тамбурмажора с лихо закрученными усами.

«Как же, дождалась бы я от тебя потомства! При твоем-то хилом теле да еще с душой, изъеденной ересью!» — подумала про себя старуха.