Хуан Валера - Испанские повести рассказы

А тем временем Пертинакс уже сдавал останки своего бренного тела на свалку рода человеческого, в великую Лабораторию Природы.

Рассветало.

Был тот ранний час, когда по улицам разъезжают лишь тележки молочниц. Апостол Петр протирал суконкой медную щеколду небесных ворот, которая сияла, как солнце. И ничего удивительного! Ведь эта медная щеколда и была тем самым солнцем, что поднимается каждое утро на Востоке.

Святой привратник, в лучшем расположении духа, чем его мадридские коллеги, напевал какую-то песенку, очень похожую на «Ça ira» [175] Народная песня времен французской революции, конца XVIII века. французов.

— Эге! Кажись, светает, — сказал он, склонив голову набок и пристально вглядываясь в человеческую фигуру, появившуюся в этот момент у порога.

Пришелец молчал, закусив тонкие, бледные и сухие губы.

— Ба! Да уж не тот ли вы ученый, что все грозился помереть этой ночью? — продолжал апостол Петр. — Ну и замучили же вы меня, куманек! Ни на секунду глаз не сомкнул: все поджидал — вдруг да заявитесь! Мне строго-настрого приказано не задерживать вас ни минуты… Вот какой почет вашему брату на небе! Ну да уж ладно! Добро пожаловать, проходите! Мне отлучиться-то нельзя, но в этом и нет надобности. Идите наверх, все время прямо. Бельэтажа у нас нет.

Незнакомец словно прирос к порогу и уставился маленькими голубыми глазками на почтенную лысину святого Петра, который повернулся к нему спиной, продолжая начищать солнце.

Вновь прибывший ростом был мал, телосложения хлипкого, с изжелта-бледным, чисто выбритым лицом. В его облике проглядывало что-то женственное: он, видимо, следил за своей внешностью и даже саван носил с безупречным изяществом. Все его движения были размеренны и преисполнены профессорской важности.

Поглядев некоторое время на работу апостола Петра, он повернулся, собираясь уйти по той же дороге, по которой попал сюда, сам не зная как. Но, увы, дороги не было и в помине: он стоял у края бездны, где плавали во мраке густые облака; по временам внизу, точно молнии, сверкали вспышки фиолетового света и раздавался ужасающий грохот. Ни лестницы, ни машины, в которой его, помнится, поднимали…

— Сударь! — в раздражении вскричал он дрожащим голосом, — Могу я узнать, что это все значит? Где я, и зачем меня сюда привели?

— А! Вы все еще здесь? Очень рад, а то я забыл одну небольшую формальность.

Тут апостол Петр достал из кармана записную книжку и, мусоля карандаш, спросил:

— Ваше имя?

— Я доктор Пертинакс, автор книги, выдержавшей двадцать изданий и озаглавленной «Венец философии»…

Апостол Петр, как видно, не слишком-то большой грамотей, написал просто-напросто — Пертинакс.

— Хорошо. Какой Пертинакс?

— Как, какой? А, вы хотите сказать: откуда? Как говорят: Фалес из Милета, Парменид из Элеи, Мишле из Берлина… [176] Фалес, Парменид — древнегреческие философы, Мишле Карл-Людвиг — немецкий философ (XIX в.).

— Вот, вот… Дон Кихот Ламанчский…

— Пишите: Пертинакс из города Торрелодонес. А теперь, могу я наконец узнать, что это за комедия?

— Комедия?

— Ну да! Я жертва недостойной шутки. Завистники с помощью театральных декораций и прочего реквизита решили посмеяться надо мной. А может быть, они опоили меня каким-нибудь зельем… Но, так или иначе, своими фокусами они ничего не добьются. Мой разум подымает свой мощный голос против этого балагана, шутовства и мишуры. И он восторжествует над всеми миражами! Слишком уж это грубая затея! Повторяю еще раз то, что утверждается на триста пятнадцатой странице моего «Венца философии», примечание в , дополнение альфа , а именно: смерть разрушает иллюзорные иосприятия наших органов чувств и обрывает алчное желание жизни. Nolite vivere! [177] Не живите! ( лат. ) Жизнь есть лишь цепь призрачных желаний… и так далее и тому подобное. А следовательно, одно из двух: либо я умер, либо я не умер. Если я умер, то я уже не я, не то «я», которое полчаса тому назад было в живых. И тогда все то, что передо мной и что может существовать лишь как мое представление, не существует, ибо не существует моего «я». Если же я не умер и продолжаю быть тем, чем я был; то ясно, что все мною зримое хотя и существует в моем представлении, вовсе не является тем, во что хотят меня заставить уверовать мои враги. Это лишь недостойный фарс, разыгранный с целью запугать меня, — но тщетно, клянусь богом!..

И философ выругался, как извозчик. Обитатели небесных чертогов проснулись от шума и криков, и некоторые праведники уже спускались по облачной лестнице, искрившейся золотисто-лазурным светом.

Апостол Петр обеими руками держался за живот, чтобы не лопнуть от душившего его смеха. Пертинакса это взбесило еще пуще. Тогда святой, с трудом сдерживая хохот, попытался успокоить его следующей речью:

— Сеньор мой, никакого фарса тут нет и никто вас не собирается обманывать. Своими добрыми делами — какими именно, мне неизвестно — вы заслужили вечное блаженство, и небо отверзлось перед вами. Успокойтесь и поднимитесь наверх, а то жильцы нашего дома уже волнуются, не зная, чем вызван весь этот переполох. Среди, них, верно, найдутся охотники проводить вас туда, где вам все объяснят, так что не останется и тени сомнения. Да и какие могут, быть сомнения средь небесного сияния, еще более яркого чем это солнце, которое я начищаю!

— Я не говорю, что вы хотите обмануть меня; вы, кажется, человек порядочный. Другие, верно, затеяли эту комедию, а вы только слепое орудие в их руках.

— Я святой Петр, апостол…

— Вас уверили, будто вы апостол Петр, но это еще не значит, что вы действительно им являетесь.

— Сударь, я уже более тысячи восьмисот лет стою у небесных врат…

— Иллюзия, предрассудок!..

— Какие там к черту предрассудки! — закричал апостол, уже не на шутку рассерженный. — Я апостол Петр, а вы набитый дурак, как и все ваши собратья-ученые, и в голове у вас одни бредни. Нечего и пускать сюда этих писак, — чем их меньше, тем лучше. Одна морока с ними! Правду говорит святой Игнатий…

Но тут на пороге показалась величественная фигура некоего почтенного старца, одетого в просторную белоснежную тунику. Кроткими очами оглядел он раздраженного философа и сказал, пожимая его худые руки (рукопожатие это исходило от чего-то сияющего, но невесомого):

— Пертинакс, я патмосский отшельник. Пойдем со мной; да предстанешь пред лицо господне. Грехи тебе прощены, на крыльях добродетели отлетел ты от грешной земли — юдоли скорбей, и прибыл во град небесный. Да узришь бога-сына, восседающего одесную отца, и слово, ставшее плотью!

— Иоанн Богослов с острова Патмоса? Как же, как же, слышал вашу историю. Но, сеньор мой, я повторяю, что это недостойная выходка. Я готов признать мастерство постановщиков, но то, что может ввести в заблуждение грубый ум черни, бессильно обмануть автора «Венца философии»!