Петр Радченко - На заре

Церковная площадь забита обозом, всадниками кавбригады 14-й кавалерийской дивизии, краснодольцами. У высокого тына стояла трехдюймовка [304] Трехдюймовка — общепринятое в России и СССР название артиллерийского орудия калибром три дюйма, то есть 76 и 76,2 мм. — прим. Гриня . На лафете [305] Лафет — специальное приспособление, опора (станок), на котором закрепляется ствол орудия с затвором. — прим. Гриня сидел Петька Зуев. Положив голову на гармошку, он как бы прислушивался к ее дыханию, и пальцы свободно выплясывали по перламутровым клавишам. Вокруг пушки плотным кольцом стояли кавалеристы. Гармонь в руках ординарца, как живая, заливалась переливчато, нежно. Петька гордо поднял голову, тряхнул черной шевелюрой и, растянув мехи на всю руку, дал полную свободу пальцам. Серые открытые глаза глядели вперед, задорно смеялись, подмигивали.

Конники не могли оторваться от него, упивались игрой…

Музыка утихла, и все перевели дыхание.

— А ну-ка, Петька, приударь такую, чтобы поджилки затряслись! — обратился к ординарцу краснощекий кавалерист.

— Давай гопака [306] Гопак (укр. гопак, гоцак, козак, козачок, тропак, от укр. гоп — восклицание, произносимое во время танца; отсюда же глаголы гопати — топать, гопкати — прыгать) — национальный украинский танец-пляска. Существуют различные варианты танца: сольный, парный, групповой. Музыкальный размер гопака — 2/4. — прим. Гриня ! — раздались голоса.

Петька уселся поудобнее, улыбнулся и рванул гармонь так, что она, словно от боли, взвыла в несколько голосов. Мехи захлебывались, жарко дышали в сильных его руках.

На круг вышли Демка Вьюн и Виктор Левицкий, с подсвистом пустились в пляс. Бойцы в такт хлопали им в ладоши, прищелкивали языками, громко выкрикивали:

— Ой гоп, гопака! Гоп! Гоп! Гоп!..

Площадь постепенно заполнялась станичниками.

На поспешно сколоченную трибуну, где уже развевалось бригадное красное знамя, поднялись Соловьев, Атарбеков, Демус, Жебрак и Корягин.

Народ успокаивался. Впереди взрослых, почти у самой трибуны, на земле уселись ребятишки, притихли.

Жебрак выждал тишину, оперся руками на барьер, произнес громко:

— Товарищи казаки, иногородние! Разрешите митинг, посвященный освобождению станицы Краснодольской от разбойничьей шайки погромщиков, считать открытым!

Над тысячеголовой толпой затрещали аплодисменты, широкой волной покатились с конца в конец огромной площади.

— Урр-р-р-а-а! — раздалось в вечернем воздухе. — Да здравствует Ленин!

— Товарищи! — продолжал Жебрак. — Мы собрались сюда для того, чтобы еще раз заявить своим врагам, подлым наймитам англо-американской буржуазии, никакой пощады им не будет, если они добровольно не сложат своего оружия.

На него из-под ладони глядел босоногий старший сынишка Ропота — Гришатка в порванных штанах и рубашке. Потом все его внимание переключилось на Вьюна, сидевшего на Кристалле в ряду конников. Наконец он сильно потянул носом, сдвинул на затылок старую отцовскую папаху и, подойдя вразвалку к парнишке, с любопытством спросил:

— Это твое ружье, Дема?

— Мое, — с гордостью ответил Вьюн.

— А шабля?

— Моя и шабля.

— А леворвер?

— И револьвер мой.

— А ото шо за бутылочки на поясе?

— Это бомбы, — сказал Вьюн и принял величественный вид.

— А ты стрелять умеешь? — не отставал от него Гришатка.

— Брысь! — окрысился Вьюн. — Валяй отсюда!

Гришатка вобрал голову в плечи, засопел и, продолжая рассматривать оружие на парнишке, околесил его несколько раз и побежал к ребятишкам.

Жебрак закончил свое выступление и предоставил слово Соловьеву. Тот приблизился к барьеру, стал под развевающимся на резком ветру красным знаменем. Положив руки на поручень, он повел глазами по притихшим краснодольцам и после продолжительной паузы сказал:

— Товарищи! Недобитая в первые дни Октября русская контрреволюция бежала из Центральной России от карающего меча Красной Армии. Бежала на Дон и Кубань. Здесь она свила себе змеиное гнездо и, поддержанная англо-американской буржуазией, снова поднялась.

Виктор Левицкий находился среди красноармейцев, стоявших на площади вперемежку со станичниками, видел, что некоторые из них явно были недовольны речью комиссара, переглядывались меж собой, косились на Корягина, но не смели перечить говорившим, как было раньше, держали язык за зубами. Теперь никто и не помышлял открывать рот против Советской власти, но на душе, втайне да и в тесном своем кругу они ругали ее. Виктор хорошо знал их думку, зиркал на них из-под насупленных бровей, молча курил цигарку. Кое-кто обменивался с ним такими же взглядами, и в этих взглядах Виктор улавливал презрение, ненависть.

Оратор говорил о Советской власти, о Красной Армии, о коммунах, о взаимоотношениях казака с иногородним.

Клава Белозерова неожиданно появилась перед Вьюном, прижалась к стремени.

— Ой, Демушка! — улыбаясь, прошептала она. — И ты уезжаешь?

— Уезжаю, Клава. Воевать буду.

— Не забывай нас, пиши. Ладно? Я тоже напишу тебе.

— Хорошо.

— Ну, прощевай, Демушка! — Клава помахала ему и направилась к подругам.

Вьюн проводил ее задумчивым взглядом.

В кабинете начальника штаба IX Красной армии находились Левандовский и Балышеев.

Вошел Соловьев.

— Что нового? — спросил Левандовский.

— Наступление врага приостановлено, товарищ командарм, — начал докладывать Соловьев. — Мятежники в Краснодольской и белоказачья дивизия генерала Крыжановского полностью разгромлены. Сейчас кавбригада Демуса грузится в вагоны на станции Кавказская и к утру будет в Екатеринодаре. Атарбеков остался в станице.

В третьем часу ночи Балышеев, согласно распоряжению командарма, направил приказы по частям, усталый уехал домой. Машина мчалась по темной улице. Балышеев смотрел в окошко кабины. Вдоль пустых панелей чернели дома, сливались в сплошную стену.

«Фордик» вскоре остановился. Шофер повернулся:

— Назар Борисович, приехали.

Балышеев очнулся от забытья, проворно вылез из кабины и, войдя во двор, постучал в дверь дома. В коридоре раздались легкие шаги. Щелкнул засов, и в темноте показалась маленькая женская фигура.

— Это ты, Соня? — спросил Балышеев.

— Я, Назар Борисович, — ответила девушка едва слышным голосом.

Балышеев направился в небольшую освещенную спальню. Там за столом сидела Аминет. Из приоткрытых дверей комнат доносилось тихое, ровное дыхание спящих.

— А вы чего не ложитесь? — сняв фуражку, спросил Балышеев. — Уже четвертый час.

— Занимаемся, — прошептала Соня.

— Как дается наука, не отстаете?

— Нет, — улыбнулась Аминет.