Петр Радченко - На заре

Степной августовский воздух, влажный и прозрачный, струился над проснувшимися полями душистой свежестью. На золотистой стерне и зеленых травах радужными огнями переливалась роса. В безоблачном небе на все лады пели жаворонки

По проселочной дороге, ведущей в станицу Краснодольскую, легко катились рессорные дрожки. На них сидела игуменья в черной дорожной мантии и широкополой шляпе. Лошади бежали трусцой, то и дело переходя на ленивый шаг. Кучер Мирон не подгонял их. Положив под себя вожжи, он достал из кармана замасленных штанов красный кисет [394] Кисет — небольшой мешочек для хранения вещей, затягиваемый шнурком. Часто в кисете хранят табак. — прим. Гриня с мишурной бахромкой [395] Бахрома — тесьма с рядом свободно свисающих нитей, кисточек и т. п., служащая для отделки, украшения одежды, мебели и т. п. Мишурная — с декоративными скрученными нитями. — прим. Гриня , свернул козью ножку [396] Козья ножка — особого рода самодельная папироса, самокрутка, загнутая Г-образно. — прим. Гриня и, вырубив кресалом [397] Кресало предназначалось для получения огня. Зажатым в руке кресалом с трутом (легко горючим шнурком) чиркали по кремню. От высеченной искры начинал тлеть трут, огонь раздували и поджигали им то, что требовалось. По сути, современная бензиновая зажигалка — это доведенный за века до совершенства старинный способ: колесико — кресало, фитиль — трут, кремень — кремний. — прим. Гриня огонь, закурил.

Игуменья обернулась к нему, спросила скучающе:

— Что-то ты, Захарыч, неразговорчив сегодня? Все молчишь да молчишь.

— А что рассказывать-то, матушка? — лениво отозвался Мирон. — Новостей веселых нету. Опять кутерьма пошла.

— Какая кутерьма? — не поняла игуменья.

— Про войну я, — пояснил Мирон. — Рази не слыхали? Заново Кубань полумям обнялась. Садют друг дружку в сусалы да под микитки. Не дюже весело от такой житухи. [398] Разве не слышали? Снова Кубань пламенем объята. Бьют друг друга в морды и под ребра. Не очень весело от такой жизни. — прим. Гриня

— А в монастыре как? — поинтересовалась игуменья. — Тихо-мирно?

— Слава богу, матушка, покудова тихо, — ответил Мирон, дымя козьей ножкой. Он чмокнул на лошадей и, метнув лукавый взгляд через плечо, ухмыльнулся: — А что касаемо до отдыха и всего протчего, так тут была полная слобода. Все напрохлаждались предостаточно.

— Бездельничали, значит? — спросила игуменья.

— Знамо дело. Без кота мышам масленица, — сказал кучер и хлестнул лошадей вожжами.

Игуменья рассмеялась:

— Ай да Мирон Захарыч! Видно, и сам напрохлаждался вволю?

Кучер слегка стегнул кнутом подручного мерина, потом достал спину и дальнего, воскликнул:

— Эх, матушка! Да кто ить без греха?

— Ты прав, Захарыч, — согласилась игуменья. — Один только бог безгрешен.

— Как энто Иисус сказал книжникам и фарисеям: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень!» — подхватил Мирон и, помолчав немного, добавил: — В распутницу, стало быть.

— О, да ты, оказывается, святое писание знаешь! — удивилась игуменья. — Грамотой владеешь?

— Как же! — Мирон приосанился. — Я и печатные буквы, как следовает. Даже скоропись и церковные, под титлами, без всякого затруднения. Да… Вот токо латынь не по зубам.

— В школе учился?

— Какой там, матушка! Не про нас была школа. Своим умом дошел, ради интересу. А теперя и почитываю иногда на досуге.

Дрожки поднялись на бугор, и внизу, у самой Кубани, показалась Краснодольская, окутанная густыми садами, среди которых пестрыми лоскутами проступали крыши домов. Впереди, по дороге, медленно шагал сгорбленный старичок в серьмяге [399] Сермяга — грубое (обычно домотканое) неокрашенное сукно. Из нее шили верхнюю крестьянскую одежду, которую также иногда называли сермягой. — прим. Гриня , с котомкой [400] Котомка — дорожный заплечный мешок на лямках из грубой холщовой ткани, сукна, кожи или замши. — прим. Гриня за плечами и суковатой палкой в руке. На голове — соломенная шляпа с обвислыми широкими полями. Игуменья ненароком поглядела на него.

— Нищий, что ли?

— Похоже, что нищий, — ответил Мирон и, помолчав, спросил: — А что, матушка, может, подвезем энтого старца? Видно, умаялся, еле ноги волочит.

Игуменья не успела возразить ему — в этот миг заяц перебежал дорогу. Мирон сорвал с головы ветхий картуз и, хлопнув им себя по колену, крикнул с досадой:

— Эк, чертова животина! Как помахал! Жаль, ружья нету.

Игуменья проводила зайца обеспокоенным взглядом, промолвила суеверно:

— Не к добру этот косой.

Старик, уступая дорогу, сошел на кочковатую обочину. Игуменья скользнула глазами по его запыленному рубищу, дырявым постолам. Их взгляды неожиданно встретились. Игуменья невольно съежилась, заметив, как путник уставился на нее застекленевшими, вытаращенными глазами. Она подтолкнула кучера локтем, шепнула:

— Гони!

Мирон хлестнул лошадей кнутом. Дрожки дернулись и, цокая осными тарелками о ступки колес, быстро покатили в станицу. Солнце зашло за свинцовую тучу. На просторное краснодольское поле, покрытое копнами хлеба, набежала тень. В лицо игуменьи дохнуло освежающей прохладой, но щеки ее не переставали пылать от духоты.

Дрожки въехали в улицу, и Мирон через некоторое время остановил лошадей у двора Бородули. Игуменья сошла с подножки. Ей навстречу выбежали собаки, подняли лай. Старый Бородуля отогнал псов и, тряся седою головой и утирая слезу, выкатившуюся из левого больного глаза, уставился на игуменью, прошамкал:

— Вам кого надобно?

Игуменья с опаской оглянулась, сказала тихо:

— Да вы что, Влас Пантелеймонович, не узнаете меня?

Бородуля поглядел на нее из-под руки, воскликнул:

— Да бишь! Это вы, матушка. Заезжайте, милости просим!

Еще раз прицыкнув на псов, он пошел открывать ворота, но игуменья остановила его.

— Я на одну минуту. — И снова оглянувшись, спросила: — Игната Власьевича не слышно?

Бородуля сильно закашлялся.

— Нет, матушка. Один я тут на весь двор.

— Ну, бог вам поможет, — сказала игуменья. — Всего найлучшего.

— Прощевайте, — глухим голосом ответил старик и опять надрывно закашлялся.

В монастыре игуменью встретили монахини земными и поясными поклонами и, осеняя себя крестами, разбрелись в разные стороны. Во дворе наступила прежняя немая тишина.

Через несколько минут в келью к игуменье явилась мать Иоанна в длинной черной мантии и, трижды сотворив крестное знамение, пропела:

— С благополучным возвращением, матушка. Да хранит вас бог!

— Что нового в монастыре? — спросила игуменья, прихорашиваясь перед вращающимся зеркалом, стоявшим на комоде.