Петр Радченко - На заре

— Ох, матушка! — тяжело вздохнула старуха, опускаясь в кресло. — Ангел помогает, а бес подстрекает… Беда да и только!

— Несчастье какое? — Игуменья повернула лицо в ее сторону, вспомнив вдруг о зайце, перебежавшем ей дорогу.

Мать Иоанна осушила платочком глаза, перекрестилась и сказала поспешно:

— Попутал, видно, бес сестер наших. На минувшей неделе все как одна явились к обедне в сатанинских красных платках и прямо-таки бунт подняли, скоромное в среду и пятницу стали есть. А иные, так те совсем беспутничали. К пастухам ночью через ограду лазили. Приносили от искусителей сало, колбасы, хлеб белый. Пыталась я наказать их, но куды там. И слушать меня не стали!

— Негодницы! — возмутилась игуменья. — Вот я им!

Старуха отдышалась и, понизив голос, добавила по секрету:

— А давеча слух до нас дошел, будто Хвостиков должен в наши края возвернуться скоро. Припугнула я сестер, что всыплет он за красные платки… Сейчас присмирели, просят меня заступиться за них и обещание дали денно и нощно молить бога об отпущении грехов.

— А еще что? — раздраженно спросила игуменья, присаживаясь на диван.

— Покуда все, матушка.

— Идите! — сказала игуменья. — Я позже позову вас.

Мать Иоанна покорно склонила голову, вышла из кельи. Утомленная поездкой, игуменья разделась и легла в постель.

Проснулась она только вечером. Вскоре к ней грузно ввалилась мать Сергия и, отвесив поклон, обеспокоенно сказала:

— Матушка, вас хочет видеть какой-то странник. Давно уже дожидается.

Игуменья вздрогнула и с минуту не могла даже слова вымолвить. Наконец спросила с тревогой в голосе:

— Где же он?

— Здесь, матушка, в коридоре.

Игуменья быстро оделась, вытерла мокрым полотенцем лицо, поправила волосы.

— Зовите его.

Мать Сергия удалилась, и тотчас на пороге игуменья увидела того старика, который встретился на дороге: неподвижные, застекленевшие карие глаза, обросшее седой бородой каменное лицо, сгорбленная фигура. Старик держал в руке соломенную шляпу, и его длинные волосы ниспадали почти до плеч.

Узнав наконец, кто перед ней, игуменья в страхе откачнулась назад, вскрикнула:

— Боже мой! Отец! Неужели это ты? — Она бросилась ему на грудь и, обливаясь слезами, начала целовать его лицо, руки, приговаривать: — Я ведь знала, что ты вернулся. Мне сказали об этом в Екатеринодаре, и я приехала, чтобы встретить тебя!

Старик застыл как изваяние, и спазм, подступивший к горлу, совсем парализовал его речь. Он только зевал да глотал воздух и не мог вымолвить слова. Наконец, мало-помалу овладев собой, пробормотал с горечью:

— Так-то ты встретила отца! Проехала мимо, как чужая…

Игуменья помогла ему раздеться.

— Ты извини меня, отец, но я не узнала тебя, — сказала она, оправдываясь. — Ты так изменился за эти семь месяцев, так постарел. Да еще эта борода и усы… длинные волосы. Нищенское рубище.

— Э… дочка, — грустно протянул старик, опускаясь в кресло. — На чужбине, как в домовине [401] Домовина — гроб. — прим. Гриня . Затосковал я там. Не рад был свету божьему. — Он указал на серьмягу, брезгливо скривил губы: — А хламида [402] Хламида — ветхая одежда (накидка) — намек на хлам — плохую одежонку. — прим. Гриня эта от злых глаз, чтобы не опознали Меснянкина.

— Да, да! — вздохнула игуменья. — Здесь маскировка так необходима! Почему же ты не окликнул меня на дороге? — спросила игуменья.

— Не захотел при кучере, — ответил Меснянкин.

— Да, конечно, ты поступил благоразумно, — сказала игуменья. — Тебе придется жить у меня под видом странника.

Меснянкин обвел глазами келью и, задержав взгляд на большой групповой фотокарточке, висевшей на стене под стеклом в багетовой [403] Багет — здесь — гладкая или профилированная планка для изготовления рам к картинам, произведениям графики, фотографиям. — прим. Гриня раме, промолвил:

— А то у тебя Екатерина Любимовна Вербицкая со своими воспитанниками-казачатами? Хорошо, что она выстроила эту пустыньку [404] Пустынь — прежде уединённый монастырь или келья, монашеское поселение в традиции православия, обычно удалённый от основного монастыря скит, располагавшийся в незаселённом людьми месте. — прим. Гриня . Теперь у тебя есть где голову приклонить.

— Да, это моя спасительница!

— Не в ладах мы жили с нею, часто ссорились из-за пустяков, — раскаянно проговорил старик, уставив в пол свое волосатое неподвижное лицо.

— Я помню ваши раздоры, — посетовала игуменья. — Как все глупо было!

— Да, не перед добром ссорились, — положив руки на подлокотники, сказал Меснянкин с тоскою в голосе. — А нынче все прахом пошло!..

— А Екатерина Любимовна в Крыму живет, у своей матери, — сообщила игуменья. — Ты ее там, случайно, не встречал?

— Нет, — устало прохрипел Меснянкин. — Не до нее было.

— А помнишь, как к ней ночью в спальню забрались воры и, требуя золото, порезали ее? — спросила игуменья.

— Ну как же, — протянул Меснянкин. — Это было в шестнадцатом году. Ей тогда около тридцати ран нанесли. Особенно ноги сильно изувечили. Она потом все время хромала. — Он помолчал минуту, затем спросил: — А ты как живешь?

— Кое-как перебиваюсь, — уныло ответила игуменья и, садясь на диван, многозначительно сказала: — Со дня на день ждем освобождения Кубани. Лишь бы только бог помог Улагаю. Тут в горах уже действует армия генерала Хвостикова!

— Слышал я о нем еще в пути, когда плыл с десантными войсками, — сказал Меснянкин.

— А не рановато ли ты приехал? — спросила игуменья.

— Разве ты не веришь в победу наших войск? — удивился Меснянкин.

— Вера в победу — это еще не победа, — ответила игуменья. — Меня очень встревожило сообщение о разгроме десанта генерала Черепова.

— Зато на улагаевском фронте дела идут хорошо, — заметил Меснянкин. — Не сегодня-завтра наши займут Тимашевскую. А когда Хвостиков выберется из гор и ударит по красным с тыла, дела пойдут еще лучше.

— Меня все чаще одолевают недобрые предчувствия, что мы стоим на краю гибели! — сказала игуменья.

Меснянкин остановил на ней осуждающий взгляд.

— Что ты, бог с тобой, Верочка! Англия и Америка никогда не оставят нас в беде. Я слышал самого Черчилля. А этот человек слов на ветер не бросает.

— А большевики на польском фронте уже к Варшаве подходят, — возразила игуменья.

— Ну и что из этого? — настаивал на своем Меснянкин. — Погоди немного, и все изменится к лучшему — с большевиками скоро будет покончено.

— Ах, папа! — простонала игуменья. — Сколько я уже жду и все напрасно!

Она закрыла лицо руками, и глаза ее наполнились слезами.

На дворе совсем уже рассвело. Игуменья проснулась от какого-то шума, который приближался, нарастал. Она вскочила с постели, бросилась к открытому окну, приподняла гардину. За монастырской оградой, по дороге, двигалась кавалерия красных.