Петр Радченко - На заре

— Василия Норкина, — ответила Галина, смутившись.

Сестра дала ей белый халат и проводила в палату, густо заставленную койками. На одной из них сидел Норкин с забинтованной головой. Увидев Галину еще на пороге, он поднялся. На его бледном лице засияла радость.

— Здравствуй, Галя! — сказал он, улыбаясь.

— Здравствуй, Вася! — тихо ответила Галина, ощущая на себе любопытные взгляды раненых.

Норкин взял ее за руку и увел в палисадник к одинокой скамейке под кленом.

— Зачем кликал? — спросила Галина, когда он, усадив ее на скамью, сел рядом.

На щеках Норкина проступил слабый румянец. Робко заглянув ей в глаза, он опустил голову, сказал глуховато:

— Много я думал о тебе, Галя… Не могу больше жить так… Жениться хочу на тебе.

Галина ждала именно этого признания. Помолчав минуту, она подняла на него глаза, ответила:

— Но я же замужем.

Норкин пытливо уставился на нее.

— Неужто и впрямь думаешь жить с Гришкой Молчуном?

— На кой ляд он мне нужен! — без колебания ответила Галина. — Это не человек, а зверь.

— Так в чем же дело? — спросил Норкин, глядя на нее в упор. — Или, могет быть, я тебе не нравлюсь?

— Хорошо, Вася, — поднимаясь, торопливо проговорила Галина. — Я подумаю.

— Подумай хорошенько, Галя. А на той неделе мы снова встренимся, и ты скажешь — быть чи не быть нам вместе.

Галина одобрительно кивнула и вышла из палисадника. Провожая ее взглядом, Норкин стоял у калитки до тех пор, пока она не скрылась в улице.

Наумыч заботливо хлопотал в саду, около цветов, выпалывал сорную траву. Отягощенные плодами ветки яблонь и груш были подперты шестами. Среди цветов и листвы жужжали пчелы. В нагретом воздухе стоял фруктовый и мятный аромат.

Наведя чистоту и порядок на цветниках, Наумыч собрал обитые ветром яблоки в подол полотняной рубашки и, припадая на протез, заковылял к вертушке [410] Вертушка — здесь — калитка. — прим. Гриня , ведущей во двор. Из закутки выбежал белый козленок, подпрыгнул, околесил колодец и, взбрыкивая, пустился мимо конюшни, клуни и сарая, провожаемый завистливым взглядом Жучки, сидевшей на цепи под навесом амбарчика.

В кухне пахло печеным хлебом. Мироновна вынимала из горячей печи зарумяненные булки и складывала их на стол. Наумыч снял с гвоздя сито, высыпал в него яблоки и, присев на ослин, закурил люльку

— Вы бы со своим тютюном [411] Тютюн — табак. — прим. Гриня на двор шли, папаша, — сказала Мироновна.

Наумыч сидел молча, не двигался. Сноха сорвала сухой капустный лист с паляницы [412] Паляныця — булка белого хлеба, каравай. — прим. Гриня , сдула с нее золу, положила на свободное место в ряду с другими хлебинами, вывалила из сита на противень яблоки, сунула их в печь и прикрыла заслонкой.

Со двора донесся лай Жучки. Старик прижал в люльке прокуренным большим пальцем дымящийся табак, прислушался. Мироновна вытерла фартуком испарину на раскрасневшемся лице, засуетилась.

В сенцах скрипнула дверь, и на пороге появилась Галина, низко поклонилась Наумычу.

— Вот умница, не позабыла про письмо, — обрадовалась Мироновна. — Садись.

Галина села на табуретку, спросила:

— А писать есть чем у вас?

— Пошукаю [413] Шукать — искать. — прим. Гриня у Вити, — ответила Мироновна и скрылась в комнате сына. Вынесла чернильницу, ручку и лист бумаги, положила на стол.

С пятнадцатого августа Екатеринодар был объявлен на военном положении. На площадях и в скверах проходили митинги в связи с высадкой белогвардейских десантов на Кубани. Гневно и горячо клеймили ораторы Врангеля, который двинул свои полчища в поход против Советской власти. Вместе с родной Красной Армией рабочие и крестьяне Кубани готовились дать решительный отпор врагу, задумавшему отрезать Северный Кавказ и Дон от Советской России. В городе на видных местах призывно висели боевые лозунги: «Долой Врангеля!», «Долой интервентов, зарящихся на наш хлеб и нашу нефть!».

А на Новом рынке около подвод, на которых станичники продавали муку, сало, мясо, птицу, овощи, фрукты, собирались длинные очереди горожан. Каждый теперь, боясь голода, запасался продуктами. Раскупалось все, что требовал стол. Цены росли баснословно.

Были здесь и краснодольцы. Одни из них уже давно распродали свои товары и ушли в город, чтобы побродить по магазинам, другие от нечего делать слонялись среди телег.

Закончил распродажу своих продуктов и Калита. Сейчас он обедал с Галиной и Соней на арбе, нагруженной доверху свежей зеленой травой. Перед ним на войлоке лежали свежие и малосольные огурцы, кусок сала, арбуз, яйца, хлеб и аппетитно пахнувшая чесноком домашняя колбаса.

Калита резал перочинным ножом сало и, отправляя его с хлебом в рот, проворно двигал челюстями, обросшими черной курчавой бородой. Он то и дело ласково поглядывал на меньшую дочку, наряженную в новенькое ситцевое платье светло-голубого цвета.

— Шо ж ты будешь робыть [414] Робыть — делать, трудиться, мастерить. — прим. Гриня после школы, доченька? — обратился к ней Яков Трофимович, вытер нож о траву и, разбив яйцо, начал очищать его.

— За больными буду смотреть, — ответила Соня, улыбаясь, и на ее щеках обозначились ямочки. — Учусь я на сестру милосердия.

— И платить тебе будут, чи так?

— Разве ж на фронте платят? — тихо сказала Соня.

Калита вдруг посуровел, замигал глазами.

— Постой, постой, — проговорил он поспешно и, положив яйцо на разостланный платок, остановил на дочери обеспокоенный взгляд. — Так ты и на фронт пойдешь?

— А как же! Пойду, конечно, — ответила Соня.

— Убить же тебя там могут, то и проче! — оторопел Яков Трофимович.

Его слова встревожили и Галину. Взглянув на сестру испуганными глазами, она подумала: «И какая же ты у нас несчастная! То одно, то другое горе…»

Яков Трофимович еще что-то хотел сказать, но тут, жалобно скривив замурзанное лицо, протянул к нему руку оборванный беспризорный мальчишка, заныл:

— Дяденька, подайте сиротке.

Яков Трофимович сунул ему краюху хлеба, кусок сала и яйцо.

Обгоняя извозчиков и трамваи, легковая машина мчалась по Красной. Соловьев и Ковтюх, сидевшие в ней, поглядывали на пешеходов, запрудивших тротуары, а сами вновь и вновь возвращались к разговору о загадочном аресте Балышеева.

Ковтюх заметил в толпе Шадура, который шел под руку с Лихачевой.

— С кем это прогуливается ваш начснаб? — поинтересовался Ковтюх.

Соловьев оглянулся, сказал:

— Это его симпатия.

— А что она представляет собой?

— Бог ее ведает, — пожал Соловьев плечами.

Впереди, у рекламной тумбы, столпилось много народа. Шофер замедлил ход.

— Будь ласка [415] Будь ласка — пожалуйста. — прим. Гриня , остановись! — попросил его Ковтюх.