Петр Радченко - На заре

Лаврентий Левицкий, дав немного коню остыть, напоил его, задал корму. Только хотел закурить, но тут просигналили ужин.

Небо совсем уже потускнело, стали густеть сумерки. Получив пищу, бойцы кто где сумел пристроиться, ужинали. Лаврентий расположился на бревне под глухой стеной казармы, принялся черпать из котелка душистый борщ. Вспомнив, что где-то у него в вещевом мешке перчинка, он хотел достать ее, но раздумал — ел так, без приправы. Вскоре посудина его опустела. Лаврентий подвесил котелок к поясу, достал из кармана кисет с самосадом и, прислонившись спиной к телеграфному столбу, начал скручивать цигарку.

Заря уже почти потухла, но еще можно было различать друг друга. В воротах двора показалась группа казаков. Случайно взглянув в их сторону, Лаврентий едва не выронил из рук кисет. Зрачки его расширились, нижняя губа судорожно задрожала. В нескольких шагах от него шел Виктор.

В первое мгновение Лаврентий не знал, что делать. Бежать? Спрятаться? Но куда и зачем? Ведь должен же сын знать, что в конце концов произошло с отцом. Должна же понять родная кровь старого дурня, который никак не может найти себе пристанища. Неужто не поймет и осудит старика?

Мысли путались в голове Лаврентия. Он стоял у столба, будто вросший в землю, не в силах сдвинуться с места. Виктор почувствовал его взгляд, оглянулся. Глаза их встретились.

— Батя! — прошептал молодой Левицкий, и по его телу побежал ледяной холод, лицо побледнело.

Лаврентий виновато улыбнулся, смахнул набежавшую слезу со щеки, сделал шаг вперед и снова остановился.

— Витя, сынок! — вырвалось у него хрипловато, каким-то чужим, дребезжащим тенорком. — Тут я, с вами… В бригаде… Убёг от нечистых душ.

Виктор немного успокоился, смерил отца взглядом.

— Встретились, значит… Вот уж нежданно-негаданно!

Лаврентий болезненно скривил лицо, остренькие его усики задрожали, на открытом лбу, как ручейки, вздулись две синие жилы. Он робко дотронулся до руки Виктора, с трудом промолвил:

— Пойдем, сынок, я все по порядку… А то тут богато всяких интересантов — вишь, ухи наставили.

На берегу Кубани, у кручи, они облюбовали травянистый горбик, сели. Лаврентий с минуту смотрел на бурные волны реки и наконец, собравшись с мыслями, неловко, тихо начал:

— Долго я думал, Витя, и надумал… Утик от Хвостикова до Воронова и больше квит [420] Квит — расчет, кончено, конец. — прим. Гриня , блукать не буду.

— А Воронов знает, что вы были у Хвостикова?

— Все до подноготной, сынок. Я перед ним, как перед богом — все начистую. Тут брехать — боже избавь! Он наш комбриг, сам из казаков и понимает нашу душу.

— Дома были?

— Нет, сынок. Не с руки все попадало.

— А что же Воронов? Принял вас без всякого?

— Как видишь, принял.

— Напрасно.

— Ну, почему? Хиба ж я виноват?

— А кто? Я, по-вашему?

— И ты не виноват. Суматошная жизня тут во всем. Рази разберешься в ей сразу, что к чему?

— А почему вы тогда не перешли к красным, когда я с вами встретился в бою?

— Тогда не мог, сынок. Ей-богу, не мог! Ты ж понимаешь, что могло бы статься с матерью и твоим дедушкой? Сничтожили бы их головорезы ни за понюх табаку! Да… факт на лице. А теперь ежели вернутся хвостиковцы в станицу, то будут думать, что я погиб на их стороне, и никого из наших не тронут.

— Все это пустое, батя, — сказал неодобрительно Виктор. — Я ведь не сделал этого.

— Хиба ж мне можно сравниться с тобою, сынок? — пробормотал Лаврентий. — Ты человек грамотный. Вон сколько книжек перечитал, с умными людьми знался, уму-разуму учился у них. — Он склонил голову, всхлипнул: — Прости меня, сынок. Даю тебе на цем месте последний зарок, что больше не вздумаю бегать. Недаром дедушка говорил: «Упал, так целуй мать сыру-землю…»

Виктору стало жаль отца.

— Ну, будет вам, батя, каяться, — сказал он примирительно и, помолчав, спросил — Из дому никаких вестей не получали?

Лаврентий вытер слезы рукавом черкески.

— Нет, — глухо ответил он. — А ты?

— Маманя письмо прислали.

— Что же в нем? — оживился Лаврентий.

Виктор протянул ему конверт.

— Вот, прочитайте.

Лаврентий медленно начал читать, беззвучно шевеля губами.

— Эк, про меня как пишет! — покачал он головой. — А из-за кого я «мотаюсь по белу свету»? Да тике из-за нее и дедушки.

— А правда, что у Хвостикова много англичан? — спросил Виктор.

— Хватает! — ответил Лаврентий. — Они-то больше всего и лютуют. Хвостиков и Крыжановский перед ними на цыпочках ходят.

В памяти Виктора внезапно всплыл образ Оксаны. Он спросил о ней. Лаврентий положил руку на плечо сына, заглянул в глаза.

— Там она, у Хвостикова, — сказал он, прищурившись. — Только ты не жалкуй по ней. С Матяшом она спуталась, вертихвостка!

В доме Балышеевых с нетерпением ожидали Соловьева. В зале давно накрыт стол, в коридоре шумел самовар.

Люба стояла у зеркала и вплетала черные ленты в толстые льняные косы. Нежное ее лицо сияло счастливой улыбкой. Вот она склонилась над комодом, остановила светло-голубые глаза на фотокарточке отца. Он смотрел на нее и как бы говорил взглядом: «Милая доченька! Ты радуешься? А горе кружится над нами». И Люба почувствовала, как ее душу сдавила тоска.

Аннушка подошла к матери, сидевшей на диване, прижала ее голову к своей груди.

— Мама! — сказала она несмело.

Екатерина Нестеровна, убитая горем, подняла на нее взгляд, спросила:

— Что, доченька?

Аннушка, чуть помедлив, наконец отважилась сказать то, о чем долго не решалась говорить.

— Ты только не волнуйся, мамочка. Наверно, завтра я выеду на фронт.

Екатерина Нестеровна испуганно отшатнулась от спинки дивана.

— Как на фронт?

— Я должна ехать, — сказала Аннушка.

— Да ты что? — уставилась на нее Екатерина Нестеровна неподвижными глазами. — Такая беда с отцом, а тебе пришло в голову бог знает что.

— Меня посылают с санитарным поездом главврачом.

Губы Екатерины Нестеровны задрожали:

— А Люба?

— Возможно, и ее мобилизуют.

С крыльца донеслись скорые шаги, и сразу же заливчато продребезжал дверной звонок. Аннушка встрепенулась, вышла из комнаты и через некоторое время вернулась с Соловьевым. Екатерина Нестеровна вытерла слезы, поднялась ему навстречу.

— А я уж думала, что вы не придете. Спасибо вам, Геннадий Иннокентьевич, за участие.

Аннушка внесла самовар, разлила чай.

— А я пришел к вам с добрыми вестями, — неторопливо начал Соловьев, помешивая ложкой чай в стакане. — Только что на пленуме областкома партии шел серьезный разговор о Назаре Борисовиче. Все говорили о незаконном его аресте и выражали свое негодование по поводу самостийных [421] Самостийный — здесь — своевольный. — прим. Гриня действий главкома.