Петр Радченко - На заре

Он уселся в специально приготовленное ему кресло и, вытянув разнывшиеся от ревматизма ноги, спросил:

— Какие новости, господа?

Ему сообщили об упорных боях под Армавиром, куда срочно был направлен генерал Крыжановский с двумя кавалерийскими полками.

Пришел Гусочка. Скользнув вороватыми глазами по бородачам, сидевшим на скамьях, — нет ли среди них старика Хмары, у которого прошлой ночью «позычал» пшеничку, и, увидев, что его нет, пожал руку помещику и сел рядом с ним.

— Как ваше здоровьечко, Яков Николаевич?

— Так себе, — нехотя ответил Меснянкин.

— А ето правда, что вы, Яков Николаевич, в Аглии проживали?

— Было такое.

— И как она, Аглия та? Ничего себе?

— Ничего.

— Сильная чи токо пыль пущает в глаза?

— Могучая держава, — ответил помещик.

— Што ж она так мало помогает нам?

Все замолкли, прислушались к разговору.

— Помогает она нам неплохо, — сказал Меснянкин, искоса поглядывая на докучливого собеседника. — А вот мы, надо прямо сказать, воюем еще неважно.

Гусочка поскреб затылок, стал рассматривать свои темно-синие штаны, в которые переоделся дома после совершенного им погрома в станице, затем завистливо оглядел костюм на помещике, полюбопытствовал:

— А скажите, Яков Николаевич, вы етот костюм в Аглии покупали? Суконце, видать, отменистое.

Меснянкин сделал вид, что не слушает его, отвернулся к окну. Но Гусочка не унимался.

— И ботинки на вас не инакше как аглические, — сказал он деловито.

Помещик не выдержал, раздраженно дернул плечом:

— Будет вам! Черт знает что такое!

Гусочка обиженно скривил губы, вытер пот с лысины и только раскрыл рот — в зал вошел Хвостиков, а за ним — Бородуля, Молчун, Матяш и другие офицеры. Ответив на приветствия присутствующих, Хвостиков остановился у стола, за которым сидели Тупалов и два писаря.

— У вас все готово? — обратился он к начальнику штаба.

— Да, можно начинать! — ответил тот.

Хвостиков поднял руку с висевшей на ней плетью и, выждав немного, сказал:

— Господа казаки и офицеры! Сейчас «дикая» сотня Джентемирова приступит к своим карательным функциям. Вам, господа старики, предоставляется право судить всех негодяев, которые в той или иной мере связаны с красными. Никакого снисхождения к врагам! Мы должны уничтожить всех большевиков, всех до единого!

Он сел в кресло, бросил Бородуле, стоявшему у двери:

— Давайте, господин есаул!

Бородуля открыл дверь, и Крым-Шамхаловы ввели трех женщин. Среди них была и Евдокия Денисовна Калита. Гусочка указал на нее пальцем:

— Ето настоящая большевичка, ваше превосходительство! Ее чоловик в ревкоме дневал и ночевал. А теперички бежал с красными.

— Где ваш муж? — спросил Хвостиков.

— Откуда ж я знаю? — заплакала Денисовна.

— Всыпать ей двадцать пять плетей! — приказал Хвостиков.

Братья Крым-Шамхаловы набросились на старуху. Молчун жестом руки остановил азиатов, взглянул на сваху и обратился к Хвостикову:

— Ваше превосходительство, Калита бесспорно большевик. Его надо изловить и покарать по заслугам. Но что касаемо этой женщины, то я прошу не применять к ней репрессии.

— А я не согласный! — возразил Гусочка. — У нее и дочки у красных.

Меснянкин поднял руку и, опираясь о подлокотник кресла, с трудом встал.

— Я считаю, — сказал он тихо, — что эту старуху нужно освободить. Мы должны карать действительных большевиков. А это пожилая женщина. Несправедливо подвергать таких людей наказанию.

Хвостиков гаркнул:

— Под плети!

Денисовна упала перед ним на колени и разразилась рыданиями:

— Миленький, голубчик! Пощади мою седую голову. Смилуйся!

— Под плети! — повторил Хвостиков.

Крым-Шамхаловы повалили старуху на пол, и плети их засвители в воздухе. Денисовна сначала голосила, просила пощады, затем впала в беспамятство, замолкла. Две ее товарки по несчастью прижались друг к другу, с ужасом смотрели на зверскую расправу… Старуху привели в чувство, поставили на ноги.

Хвостиков свирепо взглянул на нее.

— Ну! Где муж? Признавайся!

— Родненький, — плакала Денисовна, — он еще вчера вечером ушел, а куда — ничего не сказал.

— Вот что, бабка, — предупредил ее Хвостиков, — как только он явится домой — сейчас же доложишь нам. Поняла?

— Хорошо, хорошо, — пообещала Денисовна, вытирая слезы.

Гусочка подтолкнул ее к двери.

— А теперички иди и не оглядывайся!

Денисовна поклонилась и вышла из зала.

Заливаясь слезами и с трудом передвигая ноги, она брела домой по широкой безлюдной улице.

«Господи, заступник наш, — с отчаянием вырывалось из ее груди, — неужто не видишь ты, как мордует безвинных этот мизгирь остроголовый? Неужто не покараешь его, пристебайла [483] Пристебай, пристебайло — человек, выполняющий какую-либо неприятную, грязную и т. п. работу, холуй, прихвостень. — прим. Гриня недоколыханного [484] Недоколыханный — недалекий человек, недотепа, здесь — недоразвитый. — прим. Гриня ?..» Добравшись до своего двора, она долго стояла под шелковицей в оцепенении, затем, собравшись с силами, переступила порог сенец. В великой хате упала на колени перед иконами и снова залилась слезами. Исхудавшее морщинистое лицо искажала острая физическая боль и душевная мука. Посиневшие губы шевелились, судорожно подергивались.

В щитке широкой печи послышался шорох, и тотчас кирпич ушел в стену. В образовавшейся дыре показалась черная борода и горящие зрачки Калиты.

— Били? — спросил он тихо.

Денисовна встала, заохала.

— Еще как били, — ответила она всхлипывая. — Всю спину и ноги плетюганами исполосовали. Вот, гляди.

Увидев кровавые следы плетей, Яков Тимофеевич почувствовал, как от щемящей боли сжалось сердце.

— Кто же это тебя так? — выдавил он с трудом.

— Гусочка и еще два каких-то азиата, — простонала Денисовна.

— Гады ползучие! — злобно проговорил Яков Трофимович и, помолчав, спросил: — Что ж ты про меня им сказала?

— Уж известно — все скрыла, — ответила Денисовна и, сев на скамейку, вздохнула: — Не глядела бы на белый свет! Настало время — хуже татарщины.

Джентемиров лихо гарцевал вблизи центральной виселицы на карем тонконогом кабардинце. У крыльца правления и у церковной ограды толпились казаки и казачки.

Началась расправа. Первой жертвой был назначен Кушнарь. Три дюжих хвостиковца поволокли его к виселице. Гусочка и Крым-Шамхаловы распоряжались повешением. Кушнарь отчаянно сопротивлялся, упираясь сильными ногами в землю. Наконец его подтащили к виселице, набросили петлю на шею. Отец Валерьян поднял крест, поднес к губам смертника, сказал:

— Целуй распятие!

Но Кушнарь вдруг рванулся вперед, плюнул попу в лицо.