Петр Радченко - На заре

После концерта он хотел было от души поблагодарить Соню за песни, задержался на школьном дворе, но когда увидел ее, то сразу забыл и о песнях, и о том, что хотел ей сказать. Она сама подошла к нему, горестно покусывая губы, и в глазах ее стояла такая скорбь, будто она только что побывала на похоронах самого близкого человека.

— Шo сталось? — спросил ее по-отечески участливо Лаврентий. — Може, кто обидел тебя? Кажи правду. Ежели Витька, то я не посмотрю, шо он командир…

Соня отвела в сторону взгляд.

— Никто не обижал меня. А Вите сейчас еще тяжелее, чем мне. — Она всхлипнула. — Письмо Аминет от Гаврюши Мечева получила.

— Письмо, говоришь? — глухо переспросил Лаврентий, почуяв вдруг, как в душе зашевелилось недоброе предчувствие. «Не зря она про Витьку згадала [526] Згадать — вспомнить, упомянуть. — прим. Гриня , — подумал он. — Мабуть, дома шось неладно». Он взял Соню под руку, промолвил просяще: — Шо ж Гаврюха пишет в том письме?

— Оно у меня — Соня достала из кармана гимнастерки маленький листок бумаги, подала: — Читайте сами, Лаврентий Никифорович.

Лаврентий взял дрожащими руками письмо, развернул и начал читать полушепотом:

Аминет, дорогая, здравствуй!

Бьемся мы сейчас с бандой Хвостикова. Краснодольская, хутор Драный и монастырь в руках врага. С часу на час ждем нападения хвостиковцев на коммуну, но отступать не будем: у нас есть силы, чтобы дать отпор.

Этой ночью к нам пришел Яков Трофимович Калита. Он бежал из-под расстрела. Говорит, что бандиты чинят над станичниками нашими кровавую расправу: бьют, стреляют, вешают людей. Расстреляли они и дедушку Левицкого — Наумыча…

Лаврентий не мог читать дальше. Строчки слились перед его глазами, а в горле будто застрял кол. Письмо вывалилось из рук и, покачиваясь в воздухе, опустилось на землю.

— Батько!.. Уже нет батьки! — билось в голосе Лаврентия. — За шо его, старика?

Ничего больше не сказав, он повернулся, вышел на улицу и, как слепой, цепляясь руками за плетни, зашагал прочь от школьного двора.

Хутор остался позади. По едва приметной стежке, кем-то протоптанной в траве, Лаврентий поднялся на курган, повалился ничком у могильного камня, вдали от людей, и, чтобы никто не видел и не слышал, дал волю своим чувствам.

— Батько!.. Бедный мой батько! — бесслезно повторял он, и перед ним вставал живой образ отца — седоволосого, не по летам подвижного, торопливо ковыляющего на деревяшке по двору. Лаврентий скрежетал зубами, пальцы его то сжимались в кулаки, то с ожесточением впивались в сухую землю, и древний степной курган слышал, как глухо стонал казак, припавший к его груди.

— Каты лютые!.. — клокотало у него в горле. — Отплачу ж я вам за смерть батьки моего!..

Неизвестно, сколько пролежал бы так Лаврентий, если бы не услышал чей-то оклик:

— Эй, казак! Что с тобой?

Лаврентий оглянулся и увидел Орджоникидзе, поднимавшегося к нему по склону кургана. Невдалеке от дороги стояла тачанка, окруженная всадниками. Лаврентий встал, отряхнул с себя пыль, вскинул руку к кубанке:

— Здравия желаю, товарищ Серго! Рад вас видеть.

— Здравствуйте! — ответил Орджоникидзе и задержал взгляд на руке Лаврентия. — Это где же вы так ногти посдирали?

Лаврентий посмотрел на пальцы: вокруг ногтей запеклась кровь, смешанная с землей.

— Я и не заметил.

— И боли не чувствовали? — удивился Орджоникидзе.

— Хиба ж це боль, товарищ комиссар? — отозвался Лаврентий и ударил себя кулаком в грудь: — Отут она, боль нестерпучая.

Орджоникидзе крикнул кучеру и всадникам:

— Поезжайте, товарищи! Я здесь побуду.

Тачанка покатилась к хутору. За ней поскакали и конники. Орджоникидзе опустился на траву.

— Садитесь, поговорим!

Лаврентий тоже сел.

— Так что же случилось? — спросил Орджоникидзе и снова покосился на руки казака.

Лаврентий рассказал, что привело его сюда.

— Не хотелось мне горя своего другим показывать, — сказал он в заключение. — Негоже казаку раскисать перед братами. Через то и подался из хутора, с глаз людских.

Орджоникидзе с минуту сидел молча, устремив взор в степную даль, потом обернулся к Лаврентию, сказал:

— Верно, вам сейчас очень тяжело, больно. Отец остается отцом. Но не прячьтесь вы от людей, не подвергайте себя чертовски жестокой пытке.

Лаврентий притих, задумался, затем как-то весь преобразился вдруг и спросил:

— А скажите, товарищ Серго, вы когда-нибудь бачили Ленина?

— А как же, видел неоднократно, — словоохотливо заговорил Орджоникидзе. — Разговаривал с ним, как вот с вами разговариваю.

Лаврентий вздохнул:

— Це б то вам посчастливело.

— В чем? — не понял Орджоникидзе.

— Ленина бачили, балакали с ним… Мне б хоть краешком ока поглядеть на него.

— Вот закончится война, — сказал ободряюще Орджоникидзе, — побываете в Москве и, как фронтовик, попадете на прием к Ленину.

— Оно, конечно, могет и так статься, — промолвил раздумчиво Лаврентий.

Они спустились с кургана и направились к хутору.

Прощаясь с Лаврентием у штаба 3-й Отдельной казачьей кавбригады, Орджоникидзе спросил:

— Василия Ивановича Черноуса знаете?

— Председателя Приморско-Ахтарского ревкома? — спросил Лаврентий.

— Да.

— Як же не знать?

— Разыщите его, — попросил Орджоникидзе. — Пусть ко мне зайдет.

Через несколько минут Василий Иванович вместе с женой явился к Чрезвычайному комиссару.

— Немедленно отправляйтесь в Приморско-Ахтарскую, — сказал ему Орджоникидзе. — Как председателю ревкома, вам надлежит заняться восстановлением революционного порядка в станице.

Феодосия Тихоновна стояла тут же в полном своем кавалерийском обмундировании. Загорелая и обветренная, она больше теперь походила на мужчину. Василий Иванович указал на нее, спросил:

— И помощницу можно с собой забирать?

— Обязательно! — весело ответил Орджоникидзе.

Василий Иванович подмигнул жене:

— Слышишь, мать! Хватит тебе шашкой махать.

— Слушаюсь, товарищ начальник! — шутливо козырнула Феодосия Тихоновна.

К Воронову прибежал запыхавшийся казак из сотни Левицкого, воскликнул:

— Товарищ комбриг, вас племянник гукае [527] Гукае — зовет, вызывает, приглашает. — прим. Гриня !

— Какой такой племянник? — опешил Воронов.

— Не знаю. На том берегу, у белых. Кажись, офицер.

Воронов, озадаченный этой вестью, немедля отправился на берег Гречаной Балки, где залегли цепи казаков, наблюдавших за противником. И в самом деле, по ту сторону реки, в лозняке, стоял высокий офицер в светлой черкеске и серой каракулевой папахе. Ни белые, ни красные не стреляли.

Комбриг остановился на углу кирпичного дома, крикнул:

— Кто меня звал? Я — Воронов!