Петр Радченко - На заре

— Что же это ты? — спросила Оксана. — Так и зачахнуть можно.

Матяш тяжело вздохнул:

— Пусто на душе. Не было б тебя, пожалуй, руки на себя наложил бы.

Без предупреждения, по своему обыкновению, вошел Бородуля. Оксана пригласила его к столу, но он отказался от ужина, подсел поближе к Матяшу.

— Чую я, Андрюха, недолго нам дома оставаться, — проговорил он угрюмо. — По всему видно, скоро нам придется мазать пятки салом.

— С Хвостиковым надо кончать, — подавленно отозвался Матяш. — Не армия у нас, а какая-то банда. Только и того, что название громкое. Куда там: «армия возрождения России»! Нужен тот Хвостиков России, как пятая нога собаке.

— Теперь хоть круть, хоть верть, а ничего не поделаешь, — безнадежно махнул рукой Бородуля. — Катимся с горы, как камни под час обвала.

— Другого командующего надо, — убежденно заявил Матяш. — Такого, чтоб мог дисциплину держать и народа не катовал бы. А с этим — всем нам каюк будет. Какой у черта авторитет завоюет наша армия у казаков, если таких сволочей, как Гусочка, в атаманы выбирать будем?

— Гусочка — временный атаман, — сказал Бородуля. — Его избрали потому, что война. Лишь бы дырку кем-либо заткнуть.

Замолчали. В тишине гнетуще и гулко постукивал будильник, ведя равнодушный счет секундам. Оксана начала убирать посуду со стола. Бородуля поднялся, пожелал дочери и зятю доброй ночи, ушел в полной растерянности.

Игуменья вернулась из города в монастырь ночью. Встретили ее мать Иоанна и мать Сергия, проводили в келью. Настоятельница разделась и легла в постель, разбитая духовно и телесно. Когда же она поднялась, на обеденном столе в передней уже стоял завтрак. Игуменья заложила за воротник салфетку и принялась трапезничать…

В конце завтрака в келью вошел Меснянкин и, кряхтя, расположился на диване.

— Ну, что ты выездила? — спросил он.

Игуменья вытерла губы полотенцем, пересела в кресло, сказала:

— В Екатеринодаре я добилась приема у начальника особого отдела и рассказала ему о тебе все.

Старик был потрясен этим сообщением. Не веря своим ушам, он вытаращил глаза, спросил почти безголосо:

— Зачем ты сделала это?

— Я должна думать о своем будущем, — ответила игуменья. — Если Хвостиков уйдет отсюда, то большевики сразу же арестуют меня из-за тебя. Вот я и приняла необходимые меры предосторожности.

— Но ты же связана с Хвостиковым! — сказал Меснянкин, бледнея.

— О том никто не знает, кроме некоторых лиц, — ответила игуменья.

— А ты не подумала, что будет со мной в случае отступления Хвостикова?

— Уйдешь вместе с ним, — спокойно ответила игуменья.

— Гонишь, значит? — промолвил старик, еле сдерживая гнев. — Спасибо, дочка, за все спасибо. Я стар, немощен и, разумеется, мешаю тебе.

— Кто тебя просил возвращаться сюда? — повысила голос игуменья.

— Господи, дай мне сил! — задыхаясь, прошептал Меснянкин и схватился за сердце.

Он вдруг закатил глаза и грохнулся на пол. Игуменья испугалась, подняла крик. Прибежали мать Иоанна и мать Сергия, а за ними целая толпа монахинь. Старик лежал без сознания, с широко раскинутыми руками.

— Врача! — закричала игуменья сквозь слезы. — Зовите врача!

Но монахини опустились на колени, начали истово креститься и бить земные поклоны. Заплакали, заскулили. Пришел врач, служивший при хвостиковском штабе. Проверив пульс больного, он покачал головой. Монахини наконец опомнились, перенесли старика на диван. Игуменья схватила врача за руку, спросила:

— Что у него?

— Апоплексический удар [542] Апоплексический удар — инсульт, острое нарушение кровоснабжения головного мозга. — прим. Гриня , матушка, — сказал врач и сделал больному два укола.

— Неужели нет никакой надежды? — снова обратилась к нему игуменья.

— Бывают, конечно, исключения, — ответил врач. — Все зависит от организма. Прежде всего больному нужен покой.

Он прописал больному лед на виски и ушел. Монахини уложили старика в постель. Оставив около него послушницу в качестве сиделки, игуменья трижды перекрестилась на образа и удалилась к себе в келью, а вслед за ней разошлись по своим углам и монахини.

На лицо больного упали косые лучи солнца. Послушница задернула на окне штору и, сев у стола, начала дремать… Меснянкин неожиданно открыл глаза, тяжело застонал. Хотел сказать что-то, но язык не подчинялся ему. Правая рука и нога совершенно потеряли чувствительность. Старик с трудом пошевелился, начал мычать. Послушница спросонья вскочила и, не понимая, в чем дело, закричала благим матом:

— Ой, ратуйте! Батюшка кончаются!

Меснянкин махнул рукой. Послушница вытаращила на него глаза, торопливо перекрестилась.

— Свят! Свят! Свят! — Выбежав из комнаты, она бросилась к игуменье и с усилием проговорила: — Матушка, ваш батюшка опамятовались!

Игуменья вскочила с постели, сунула ноги в шлепанцы, накинула мантию и побежала к отцу. Он встретил ее беззлобным взглядом, кивнул, чтобы она подошла поближе. Игуменья села на стул у его кровати.

— Вера… — напрягая силы, чтобы выговорить слово, невнятно промолвил он, — ты права… Прости!

Игуменья молчала. Меснянкин отвел глаза в сторону, притих.

На угольнике в подсвечнике горела свеча, перед иконами теплилась лампадка.

Игуменья позвала отца, но он не ответил, только чуть качнул головой, как бы прося оставить его одного.

— Может, за лекарем сходить? — спросила послушница.

— Не надо, — ответила игуменья. — Пусть батюшка поспит.

Послушница хотела снова занять свое место, но игуменья сказала:

— Иди отдыхай. Я сама посмотрю за ним.

Сиделка ушла.

Красноармейские части и чоновский отряд, стоявшие в обороне на левом берегу Кубани между хутором Драным и дорогой, ведущей из монастыря в Краснодольскую, зорко следили за лесом.

В тенистом саду коммуны на траве сидели Жебрак, только что приехавший из Екатеринодара, и Корягин. Председатель ревкома интересовался ходом боевых действий на улагаевском фронте. В свою очередь комиссар расспрашивал о мерах, принятых для организации разгрома армии Хвостикова.

— Девильдо-Хрулевич не собирается к нам? — спросил Корягин.

— Вчера его отозвали в Москву, — сказал Жебрак. — Орджоникидзе помог нам избавиться от этого демагога и путаника.

Во дворе коммуны поднялась тревога. Чоновцы бежали к высокой кирпичной ограде, занимали места у бойниц. По двору неслось громкое:

— Банда! Банда!

Корягин и Жебрак поднялись на крышу сарая и увидели хвостиковцев, которые, передвигаясь вдоль опушки леса, приближались к коммуне. Их было много, как саранчи в недобрый год. И оттого что катились они неудержимыми массами, становилось жутко, по спине продирало морозом.