Петр Радченко - На заре

— Нет, завтра, — сказал Виктор. — Сегодня съезжу в Нацкавшколу, ночевать буду дома.

Соня тяжело вздохнула.

— Снова разлука… Снова одна…

— Ну что ты так расстраиваешься? — ласково промолвил Виктор. — Ты и не заметишь, как пролетит время: днем в школе, вечером в консерватории. Как Аннушка Соловьева. Геннадий Иннокентьевич тоже почти не живет дома.

— Они четвертый месяц вместе, — печально заметила Соня, — а мы только-только…

— Что поделаешь, такие времена. Враг не унимается. Одним чоновцам не одолеть Рябоконя. Вот Черноус и попросил у Левандовского помощи.

Соня так и не притронулась к еде. Поужинав, Виктор оделся, поцеловал ее и, глядя в печальные глаза, сказал:

— Все будет хорошо, родная…

Бородуля и Матяш поднялись из подвала в темную библиотеку. Игуменья сообщила им, что монахини говорили со многими доверенными людьми относительно пополнения вновь организованного повстанческого отряда, но безрезультатно. Никто не пожелал вступить в отряд.

— Трусы! — злобно бросил Матяш. — Нам немедля надо сматываться в горы, покуда не поздно.

— Я останусь здесь, — категорически заявил Бородуля. — Все равно погибать. Так лучше дома, чем на чужбине.

— Лучше бы вам выехать куда-нибудь и тихо-мирно дожить свой век, — настоятельно посоветовала игуменья. — Откровенно говоря, я очень боюсь, что вы своими действиями накличете беду и на меня. Сейчас все будто утихло. Никто меня не трогает.

— И чего вам бояться, матушка? — Бородуля заерзал на стуле. — Вы тут совсем ни при чем.

— А Юдин так до сих пор и живет в коммуне? — поинтересовался Матяш.

— Да, — ответила игуменья. — Говорят, живет.

— Подлюка! — прохрипел Бородуля. — Вот бы за ним поохотиться, Андрей.

По мрачному коридору монашеского общежития, покачиваясь с боку на бок, спешила мать Сергия. Ей навстречу вышла из библиотеки игуменья. Переведя дух, казначея с опаской оглянулась, доложила вполголоса:

— Мавра опять в монастыре.

— Немедленно в подвал ее! — приказала игуменья. — Быстро!

Мать Сергия перекрестилась, вышла из общежития. На дворе была такая метель, что дух захватывало. Мать Сергия последовала к колокольне, тихо постучала в дверь сторожки. К ней вышел Лука.

— Давай ее сюда, — шепнула мать Сергия.

Лука исчез в темноте. В это время в колокольню заявилась мать Иоанна. Из сторожки Лука вынес на руках вырывавшуюся Мавру. Громко мыча, она силилась сорвать с лица повязку.

— Скорее, скорее! — шикнула на Луку мать Иоанна.

Он выбежал из колокольни, потащил Мавру к глухому подвалу. Мать Сергия открыла дверь, втолкнула в нее монаха, предупредила:

— Осторожно, не упади на ступеньках.

Лука спустился в подвал, швырнул Мавру на цементный пол, залитый ледяной водой. В выбитые окна, находящиеся под сводчатым потолком, влетал снег с морозным ветром. Мавра долго лежала без движения. Наконец она поднялась на колени, пошарила руками вокруг себя, встала и, сделав шаг, споткнулась о камень, опять упала в лужу. Одежда ее намокла, в ботинки набралась вода. Мавра с трудом снова поднялась, нащупала стену, под которой намело сугроб. Забилась в угол, присела на корточки, затихла. Ледяные лапы холода все сильней сжимали ее тело. Руки и ноги коченели…

Утром в подвал спустилась мать Сергия. Мавра лежала, разбросав руки, посредине застывшей лужи. Волосы ее вмерзли в лед. Мать Сергия осенила себя крестом, прошептала:

— Слава богу, прибрал господь бог…

Наступила весна.

В Краснодольском станичном Совете было людно. В коридорах и комнатах плавал махорочный дым. Выполняя решения Первого съезда Советов о разверстке в шестьдесят пять миллионов пудов, намеченной для Кубани, Лаврентий принимал у себя станичников, разъяснял им хлебную политику Советской власти, требовал срочного вывоза хлеба на ссыпки.

У стола сидел один из станичных богатеев.

— Читал воззвание Первого съезда Советов? — спросил Лаврентий. — Выполняй разверстку — и баста! Ясно?

— Не читал я твоего воззвания и читать не буду, — комкая в руках папаху, огрызнулся богатей. — Мне оно ни к чему.

— Как? — Лаврентий оперся на стол. — Стало быть, не читал. Я тебе зараз почитаю. — Он вынул из ящика сложенную газету «Красное знамя» от 12 января, указал пальцем: — Вот воззвание съезда ко всем хлеборобам и горцам. Ясно?

Богатей молча отвернулся в сторону.

— А ты не вороти морду, слухай, — горячился Лаврентий. И нараспев начал читать: — «Товарищи станичники, хуторяне и горцы! Теперь стало ясно, что те лишения и невзгоды, которые приходится переносить трудящимся Кубани, являются последствиями многолетней кровавой войны, в которую вовлекли нас капиталисты всех стран». Понятно?

— Я не слухаю! — махнул рукой богатей.

— Брешешь, все слышишь, нечистый дух! — вскричал Лаврентий и снова принялся читать: — «Из-за этой войны разорено наше хозяйство. Эта война лишила многих из нас родных и друзей… Пусть к 15 февраля все граждане Кубани выполнят свой долг перед социалистическим Отечеством — Республикой, сдав все причитающиеся по разверсткам продукты государству!» Теперь ясно?

— Кто должен, тот хай и выполняет, — проворчал богатей, почесывая макушку. — А я пока никому не должен.

Лаврентий выскочил из-за стола.

— Ты мне куплеты не рассказывай! — взъярился он. — Упреждаю, сегодня же вези хлеб на ссыпку! Ясно?

Увидев перед своим носом угрожающе сжатый кулак, богатей, закивал:

— Ясно, ясно! — и метнулся к двери.

Лаврентий смахнул испарину со лба, потоптался у стола и, нахлобучив кубанку, побежал домой. У своего двора он встретился с Ропотом, возвращавшимся с рыбалки, спросил, улыбнувшись:

— Ну шо, Логгин Прокопович? Значит, рыбалишь уже?

Ропот поставил ведро с рыбой у забора, ответил:

— Надо, Лаврентий Никифорович. Детишки ведь…С харчами дюже погано. Пролежал же я всю осень, а теперь… Вот.

Со двора вышла Мироновна.

— Здравствуй, здравствуй, Прокопович. Слава богу, выздоровел-таки.

— Не совсем, — сказал Ропот. — Вязы еще побаливают. Вот.

— А ну-ка, покажи, как рана срослась, — полюбопытствовала Мироновна.

Ропот расстегнул старое, с заплатами на спине и рукавах, ватное полупальто и, нагнув голову, обнажил шею с длинным багровым рубцом. Мироновна оттянула у него воротник гимнастерки, воскликнула:

— Горюшко ты мое! И как же он, собачий сын, мослак не перерубил!

— Я дюже наклонился, когда он полоснул меня шашкой, — пояснил Ропот. — И энтим ослабил удар. Вот.

Лаврентий закурил, сказал жене:

— Это еще не все у него. И рука, и бок были разрублены.

Ропот застегнулся, произнес спокойно:

— Основное — кости целые, а мясо нарастет… — Он взял ведро и медленно зашагал по улице.