Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Я завел с ним разговор, чтобы проверить его способность здраво рассуждать. Мне показалось, что он потерял рассудок; в его словах не было ни малейшей логической связи; он говорил о своих прегрешениях, привязанностях и чудесах, о которых поведала ему жена; о том, как он мог бы поступить со мной; не ведая об истинной подоплеке событий, он выказал одну странную мысль, которая давала мне возможность схитрить. Он сказал, что если бы он не предал меня, то на меня ни за что не снизошла бы благодать Пресвятой Девы, и потому я должен быть ему за это признателен. Он хотел было снова принести клятву, но я ответил, что перед этим я должен получить весомое доказательство его послушания. Я велел ему неподвижно лежать на тюфяке, повернувшись лицом к стене, все то время, пока Лоренцо будет находиться в камере, а если тот к нему обратится, то отвечать нужно, не глядя ему в лицо, и только повторять, что он не может спать, поскольку его закусали блохи. Сорадачи пообещал в точности выполнить мои указания. Я добавил достаточно мягко, но тоном, не терпящим возражений, что такое я получил наставление, что мой долг теперь — не спускать с него глаз, и если я замечу, что он хоть мельком бросит взгляд на Лоренцо, то непременно задушу его. Ночью я описал монаху историю чудесного видения, чтобы он осознал, как важно в точности играть отведенную ему роль ангела. Я поведал ему, что мы выйдем отсюда ночью тридцать первого и что, включая его соседа по камере, нас будет четверо.

Наутро Сорадачи в точности исполнил все, что ему было приказано: он притворился, будто спит. Когда вновь появился «ангел», Сорадачи выразил не меньшее удивление, а его вера в чудо возросла еще больше. Я говорил с ним лишь о возвышенном, разжигая в нем фанатизм, и оставлял в покое, только убедившись, что он мертвецки пьян и вот-вот заснет или же забьется в конвульсиях, вызванных сверхъестественными силами, совершенно чуждыми и неизведанными для его ума, которым он пользовался исключительно для того, чтобы измыслить очередные уловки в своем ремесле шпиона. Как-то он меня обескуражил, заявив, что не понимает, для чего ангелу требуется столь продолжительное время, чтобы проломить доски. Когда мне стало известно, что круговой желобок закончен, я согласился выслушать его клятву, и он заверил меня, что навсегда откажется от гнусного ремесла шпиона, а я в ответ взял на себя обязательство никогда его не оставлять.

Возможно, здесь следует объяснить читателю, каким образом я отнесся к этой клятве и интерпретировал наши святые таинства и нашу веру, чтобы обмануть это чудовище. Мне бы также хотелось, чтобы это объяснение прозвучало как извинение, дабы никого не задеть и не представить себя в ложном свете. У меня нет ни малейшего намерения ни похваляться, ни каяться; цель моя — правдиво изложить события, не вызвав при этом осуждения моего читателя относительно образа моих мыслей или нравственности. Но ради соблюдения формальностей я все же хочу кое-что прояснить на этот счет.

Я не ставлю себе в заслугу злоупотребление собственным религиозным рвением или зачатками веры, которые носил в своей душе этот человек, поскольку знаю, что делал я это вопреки своей воле; я не мог поступить иначе, поскольку мною двигала необходимость обрести свободу. Я также не сожалею о содеянном, ибо не стыжусь и не раскаиваюсь, я уверен, что поступил бы точно так же и сегодня, если бы это потребовалось. Природа велела мне спасать свою жизнь, религия этого не запрещала; я не мог терять попусту время; необходимо было обезвредить находящегося рядом со мной шпиона, ход мыслей которого мне несложно было предугадать, и помешать ему предупредить Лоренцо, что мы ломаем крышу камеры. Что мне оставалось делать? У меня было лишь два пути, и мне надлежало сделать свой выбор: либо поступить так, как я поступил, закабалив его душу, либо удавить его, что было бы гораздо проще, ибо опасаться мне было нечего: я бы заявил, что умер он своей смертью, и, полагаю, никто из тюремщиков не стал бы утруждать себя, проверяя, правда это или ложь. Ну, кто из читателей согласится, что лучше было бы его придушить? Если таковой найдется, да просветит его вера Господа! Подобная система взглядов всегда будет мне чуждой. Я исполнил свой долг, и победа, увенчавшая мои доблестные деяния, может служить доказательством тому, что бессмертное Провидение меня не осудило. Для тех, кто считает недостойной принесенную мною клятву навеки о нем заботиться, то слава Всевышнему, негодяй сам избавил меня от необходимости соблюсти ее, ибо не захотел бежать вместе со мною; но даже последуй он за мной, то признаюсь моему досточтимому читателю, я не счел бы клятвопреступлением, если бы сразу же, при первом удобном случае, пожелал избавиться от этого человека, пусть даже мне пришлось бы повесить его на суку. Когда я поклялся вечно о нем заботиться, я знал, что вера его продлится ровно столько, сколько будет продолжаться его восторженный фанатизм, который испарится, едва он убедится в том, что ангел — это всего лишь монах. «Non merta fe chi non la serba altrui» [90] «Кто не верит другим, и сам не заслуживает доверия» (ит.) . , — сказал Торквато Тассо [91] Тассо Торквато (1544–1595) — итальянский поэт. . Человек имеет гораздо больше оснований жертвовать всем ради собственного спасения, чем правители — ради сохранения своего государства.

Тридцатого вечером я написал отцу Бальби, чтобы он открыл дыру в восемнадцать часов и прошел ко мне в камеру. Я наказал ему принести с собой ножницы, которыми, как мне было известно, графу дозволили пользоваться. Тридцать первого на рассвете я в последний раз увидел Лоренцо и еще до того, как он ушел, я сообщил Сорадачи, что ангел явится в восемнадцать часов через отверстие в кровле, мы выберемся через него наружу и проделаем новую дыру. Я сказал, что у ангела будет такая же, как у меня, длинная борода и ножницы, с помощью которых Сорадачи отстрижет бороды нам обоим. Он по-прежнему пребывал в изумлении, но уже ни в чем не сомневался и обещал беспрекословно повиноваться; но теперь, когда все было готово, я больше не заботился о том, чтобы все выглядело правдоподобно. Никогда еще семь часов не тянулись так долго. При малейшем раздававшемся снаружи шорохе я ждал, что появится Лоренцо и уведет шпиона, который не преминет тут же поведать ему обо всех чудесах, свидетелем которых он стал: я бы тогда просто умер от горя. Я не сомкнул глаз, не мог ни есть, ни пить. Наконец прозвонило восемнадцать часов.

«Ангелу» потребовалось всего десять минут, чтобы проломить доски, надавливая на круговой желобок. Отец Бальби пролез в дыру ногами вперед и бросился прямо ко мне. Я сердечно обнял его, сказав: «Теперь ваш труд завершен, а мой только начинается». Инструмент тотчас же перешел ко мне в руки, а я вручил Сорадачи ножницы, чтобы он постриг нам бороды. Он казался совсем не в себе, вперившись взглядом в монаха, который походил на кого угодно, но только не на ангела. Несмотря на растерянность, меньше чем за час он прекрасно постриг нас обоих.