Бенито Перес Гальдос - Тристана. Назарин. Милосердие

Донья Трини умолкла, и веки ее опустились, словно дверцы бойниц после выстрела. Орасио ничего не ответил, но тетушкины мысли запали в его ум, как семена, готовые вот-вот прорасти. На следующий день милейшая вдова возобновила свои увещевания, а двумя днями позже мысль об отъезде уже не казалась Орасио такой нелепой и разлука с любимой не представлялась таким чрезвычайным событием, как если бы земля раскололась на тысячу частей. Он вдруг почувствовал, что все его существо настоятельно требует отдыха, передышки, необходимой как на войне, так и в любви, чтобы потом продолжать сражаться и жить.

Когда он впервые рассказал Тристане о желании доньи Трини, она пришла в ужас. Он тоже возмущался, и оба вместе восставали против неуместной поездки… «Уж лучше смерть, чем угождать тиранам». Но когда в другой раз зашла речь об этом, она вроде бы смирилась. Ей было жаль бедную вдову, так понятно, что той не хочется уезжать одной. Орасио утверждал, что донья Трини не перенесет суровой мадридской зимы, но и ни за что не решится расстаться с племянником. Тристана отнеслась к этому с сочувствием и в конце концов… Быть может, ее душа и тело тоже нуждались в отдохновении? Ни он, ни она не утратили любовного горения, но разлука их уже не пугала. Напротив, им захотелось испытать, что значит жить на расстоянии (это же не надолго), вкушать горечь разлуки, ожидать и получать письма, страстно желать друг друга и считать дни до встречи.

В общем, Орасио отправился в Вильяхойосу. Прощание было очень трогательным: они переоценили свое самообладание перед неизбежностью разлуки, и состояние духа было у них в тот день как у приговоренных к смертной казни. Правда, в дороге Орасио не испытывал уже особого огорчения; он дышал полной грудью, как поденщик в субботу вечером после недельных трудов в поте лица; вкушал прелесть душевного покоя и наслаждался отсутствием сильных переживаний. Первый день в Вильяхойосе прошел спокойно. Изгнание не было Орасио в тягость. Но уже на следующий день безмятежная гладь его душевного спокойствия подернулась легкой зыбью, которая быстро усиливалась, грозя перерасти в шторм. Через четыре дня он уже изнывал от одиночества, от грусти, от утраты. Все ему было немило: дом, донья Трини, родня. Он попытался искать забвения в искусстве, но оно повергло его в еще большее уныние и ярость. Прекрасный пейзаж, синее море, живописные утесы, вековые сосны — от всего этого больше и больше мрачнело его лицо. Первое письмо принесло ему утешение в его одиночестве. В письме том не было недостатка ни в нежнейших заверениях, ни в выражениях из лексикона, сложившегося за время их любовной идиллии. Судите сами.

«Какой убийственный день и кошмарную ночь я пережила! Зачем ты уехал?.. Сегодня я уже спокойнее, ходила к мессе, много молилась. Я поняла, что мне грешно жаловаться, что нужно умерить свой эгоизм. Господь был слишком милостив ко мне, и я не должна требовать большего. Я заслуживаю, чтобы ты отругал и поколотил меня, и хотя ты будешь любить меня меньше (о нет, ради бога!) за то, что я горюю из-за нашей краткой вынужденной разлуки… Ты велишь мне быть спокойной, и я успокаиваюсь. Tu duca, tu maestro, tu signore [40] Ты поводырь, учитель, господин (ит.) . . Я знаю, что мой сеньо Хуан скоро вернется и будет любить меня всегда, а Пакита да Римини ждет, верит и мирится со своим одиночеством».

Он — ей:

«Девочка моя, что за дни я переживаю! Сегодня захотел нарисовать осла, а вышел у меня… какой-то бурдюк с ушами. Я совсем свихнулся: не вижу цвета, не вижу линии, вижу только мою Реституту, чьи чары ослепляют меня. Днем и ночью не дает мне покоя образ моего чуда-юда, наделенного проницательностью святого духа и всей солью аптечки …»

( Примечание. Аптечкой они называли море, как в том андалузском анекдоте про судового врача, который от всех болезней лечил соленой водой.)

«…Моей тетушке нездоровится. Не могу ее бросить. Если бы я поступил так жестоко, ты первая меня осудила бы. Моя тоска — это страшное мученье, которое хотел, но не успел описать наш друг Алигьери…

Я перечитал твое письмо от четверга, где ты пишешь о птичках, о восторгах… Intelligenti pauca [41] Для понимающего достаточно и немного (лат.) . . Когда господь выпустил тебя на белый свет, он схватился руками за свою августейшую голову от отчаяния и раскаяния в том, что истратил на тебя весь запас умственных способностей, который предназначался для сотни поколений. Будь добра, не говори мне, что ты ничего не значишь, что ты ноль без палочки. Нолик — это я! Хочу сказать тебе, о Реститута, хотя лицо твое при этом зардеется, как маков цвет, от скромности, что все сокровища мира по сравнению с тобой гроша ломаного не стоят, а все те блага, о которых мечтают и к которым стремятся люди, — ничто по сравнению с благом владеть тобой… И мне не нужно иной судьбы… Нет, я не то говорю: я хотел бы быть Бисмарком, чтобы создать империю и сделать тебя императрицей. Сокровище мое, я буду твоим покорным вассалом; топчи меня, плюй на меня, прикажи высечь плетьми».

Она — ему:

«…Не говори мне даже в шутку, что мой сеньо Хуан может разлюбить меня. Ты плохо знаешь свою Панчиту да Римини, не боящуюся смерти и достаточно мужественную, чтобы покончить с самой собой. Наложить на себя руки для меня все равно что стакан воды выпить. Это же замечательно — удовлетворить свое любопытство, узнав, что там, по ту сторону жизни, и окончательно избавиться от тягостного сомнения «быть или не быть», которое придумал Шекспеар!.. В общем, не говори мне больше никогда, что любишь меня хоть чуточку меньше, а то… Видел бы ты, какая великолепная коллекция револьверов есть у моего дона Лепе! И предупреждаю тебя, что я умею с ними обращаться, так что если белый свет станет мне не мил, то — пиф-паф! — и отправлюсь на сиесту к святому духу…»

И как же это случалось, что, когда поезда возили туда-сюда сентиментальный груз их писем, оси почтового вагона не перегревались, и, хотя листки бумаги пылали огнем, паровоз не мчал во весь опор, точно арабский скакун, которому вонзили в бока раскаленные докрасна шпоры!

Сеньорита Релус была в своих переживаниях столь непостоянна, что легко впадала из одной крайности в другую: неуемное ликование переходило у нее в мрачное отчаяние. Вот тому пример.

«Caro bene, mio diletto [42] Дорогое сокровище, любимый мой (ит.) . , правда ли, что ты меня сильно любишь и очень мною дорожишь? А то у меня закралось сомнение, возможно ли такое счастье вообще. Скажи мне, ты есть на самом деле или ты всего лишь призрак, плод моего разгоряченного воображения, иллюзия чего-то необыкновенного и прекрасного? Будь добр, пришли мне письмо или отправь телеграмму с такими словами: «Я существую. Подпись: сеньо Хуан ». От счастья мне иногда кажется, что я вишу в воздухе, что мои ноги не касаются земли, что я вдыхаю вечность. Я не сплю по ночам. А зачем мне спать!.. Куда лучше думать всю ночь, что я тебе нравлюсь, и считать минуты до того дня, когда вновь увижу твою милую рожицу. Такого счастья не знают даже праведники, пребывающие в экстазе рядышком со святой троицей; даже они не могут быть так счастливы, как я… Только одно маленькое и назойливое подозрение, словно соринка, попавшая в глаз и причиняющая страдание, не дает мне быть абсолютно счастливой. Это подозрение, что ты меня еще недостаточно любишь, что не достиг высшего предела любви (какого предела? Ведь его нет!), а я не устаю добиваться от тебя все большего и большего, я хочу беспредельного, знай это… беспредельного или ничего… Как ты думаешь, сколько раз я тебя обниму, когда ты приедешь? Сосчитай-ка: столько раз, сколько секунд понадобится муравью, чтобы обогнуть земной шар. Нет, больше, гораздо больше: столько, сколько секунд понадобится муравью, чтобы разделить своими лапками пополам нашу землю, ползая вокруг нее по одной и той же линии… Ну-ка, сосчитай, дурачок».