Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

— В таком случае, сударыня, боюсь, я явился к вам в недобрую минуту и не оправдаю ваших ожиданий.

— Ты хочешь услышать комплименты? Не надо скромничать, шевалье. Итак, возвращаюсь к Лёблану. Я выхожу за него замуж. Он вводит меня в этот дом, полный мнимых больных и самозваных докторов; мой муж, ежедневно богатеющий от магнетизма, посвящает меня в тайны знаменитого учения, и я отлично применяю его, потому что это меня развлекает. Знаешь, мой друг, я от природы весела и люблю забавляться, дурача людей. Кроме того, я рождена для сцены, а ясновидение почти та же комедия. По чести, мое новое положение (кроме брака) мне нравится. Корали больше не танцует, но она магнетизирует; ей не приходится декламировать, но она пророчествует. Как видишь, я вечно играю роль, и, в сущности, я только сменила подмостки.

— Прекрасно, Корали, теперь я наелся, и мы можем поговорить серьезно. Ты не хочешь отправить меня обратно в дортуар?

— Конечно нет.

— Ты согласна остаться ночью со мною наедине, несмотря на замужество?

— Несмотря на замужество? Скажи лучше, благодаря замужеству! Ты умен, и потому не стану скрывать: муж и тот, кто платит, — это одно и то же. И потом, я где-то читала, что люди всегда любят свое первое ремесло. Я не забыла его, Фоблас; кроме того, я знаю, что замужние женщины также занимаются им; ручаюсь, что ни одна из них никогда еще не предавалась сладкому занятию охотнее меня и с более милым человеком, чем тот, которого я сейчас поцелую.

Я возвратил госпоже Лёблан поцелуй и продолжал на минуту прерванный разговор:

— Где твой муж?

— Уехал по семейным делам в Бове.

— А твоя горничная не будет болтать?

— Ты прав, совсем забыла, нужно посвятить ее в тайну.

Она позвонила; прибежала горничная, и Корали сказала:

— Возьмите луидор и не говорите моему мужу, что этот господин провел со мною ночь, иначе я скажу, что вы врете, выцарапаю вам глаза и выгоню вон. Ступайте.

Произнеся самым величественным тоном эту поистине героическую речь, госпожа Лёблан легла в постель и позвала меня к себе.

Увы, все было напрасно; лживый магнетизм не сдержал своих обещаний, а Венера, вероятно, не услышала мои мольбы. Раздосадованная Корали, как и Жюстина, обратилась ко мне с укором, горьким для моего сердца:

— Ах, как вы переменились, шевалье Фоблас! По чести, этого я никогда не предсказала бы!

Я не хотел оправдываться. С госпожой Лёблан я поступил так же, как с мадемуазель Вальбрён: я заснул, ничего не ответив.

Вы, строгий цензор, упрекнете меня за то, что моя история не заключает в себе никаких полезных нравоучений, но неужели вы не видите, как хороша и глубока мораль, которая кроется в этом происшествии? Заметьте, с какой справедливостью и в силу какой неизбежной судьбы две самые недостойные соперницы Софи, одна за другой, были наказаны их же собственным оружием!

Однако историк прежде всего должен быть правдивым, и пусть его произведение от этого покажется менее нравственным, не будем вменять знаменитой доктрине в вину того, чего у нее не было. К чести науки скажем, что благодаря магнетизму на рассвете пророчица заметила в своем больном признаки выздоровления.

Около восьми часов утра госпожа Лёблан дала мне надеть черный костюм, взятый из шкафа ее мужа. Но прежде чем на что-нибудь решиться, мне следовало сообщить Вальбрёну, какое пристанище дала мне счастливая судьба. Это была трудная задача. Корали предложила свою помощь, но через пять минут вернулась. Она быстро вошла, захлопнула дверь, задвинула задвижку и с испуганным видом сказала, что в ту минуту, когда она собралась выйти из дома, на улице послышались голоса. Кто-то, взяв в руки дверной молоток, произнес:

— Эта монахиня должна быть недалеко. Нужно обыскать соседние дома. Сбегайте за комиссаром Шеноном. Ты, Грифар, займи середину улицы, а остальные пойдут со мной. Нам не нужно спрашивать позволения, так как это заведение публичное.

Корали, передав печальное известие, провела меня к потайной лестнице.

— Шевалье, — сказала она, — тебе нельзя бежать через двор, потому что там полицейские.

— Уже, Корали?

— Да, мой друг. Отдавая приказания, их начальник постучался, а мой привратник сразу дернул за веревку. Я бегом побежала сюда, чтобы предупредить тебя.

— Но как же я убегу от них?

— Фоблас, поднимись по этой маленькой лестнице, выберись на крышу и, умоляю тебя, постарайся не сломать себе шею.

— Не бойся.

Я побежал наверх, вылез из окошка мансарды и осторожно ступил на высокую и неровную крышу. Несколько минут я перебирался от одной пропасти к другой, пока наконец в одном из садов не заметил человека, который, увидев меня, поднял тревогу. Я поспешил спрятаться на чердак, вход в который был защищен только покосившейся рамой, заклеенной бумагой. Там, на охапке соломы, стонал молодой человек.

— Зачем ты пришел сюда? — сказал он мне слабым голосом. — Чего ты хочешь? Неужели я, жертва несправедливости и людского презрения, тщетно надеялся скрыть мои последние мучения от оскорбительного сострадания? Отвечай, дерзкий незнакомец, отвечай, ты явился, чтобы своим присутствием приумножить ужас моего последнего часа?

— Несчастный, что вы говорите? Я не хочу ваших страданий. О, почему мне не суждено смягчить их? Почему я не могу хоть сколько-нибудь утешить вас?

— Мне не нужно утешений, оставь меня. Я с восторгом умру, если мне позволят умереть без свидетелей.

— Вы пугаете меня. Неужели вас снедает такая позорная болезнь, что вы не можете признаться в ней никому?

— Да, я страдаю позорной, жестокой, невыносимой болезнью, но она в тысячу раз менее позорна, чем признание, которое ты напрасно пытаешься у меня вырвать. Оставь меня.

В эту минуту ребенок, не замеченный мною и лежавший рядом с ним, проснулся, протянул ко мне руки и захныкал:

— Я хочу есть.

— Почему же вы не даете ему есть?

— Почему? — ответил молодой человек. — Почему?

А ребенок уже кричал так, что разрывал мне сердце:

— Хочу есть!

— Ах, бедные-несчастные, неужели нищета...

— Нищета, — прервал меня молодой человек, — нищета! Она может все опорочить, все, даже добродетель! Разве моя вина, что в силу случайности, едва родившись, я оказался в классе неимущих, что с детства страдал от бедности и был осужден на всевозможные лишения? Разве моя вина, что все мои усилия были напрасны, и неблагодарная судьба оставалась неумолимой? Разве моя вина, что мне платили мало, хотя я брался за самую тяжелую работу; что все мои начинания терпели неудачу, потому что были честны, что я подвергался самым ужасным опасностям, но и это не приносило никаких плодов? Разве моя вина, что, поднявшись, несмотря ни на что, до полезной и славной судебной деятельности, я встретил лишь собратьев, завидовавших моему таланту и всячески вредивших мне, прокуроров, неспособных оценить достоинства, которыми сами не могли похвастать, и друзей, которые не могли дать мне взаймы даже десять луидоров, чтобы я мог купить громкое дело? Разве моя вина, что, ощутив прилив чувственных желаний, которые составляют наслажденье богатых и потребность бедных, я соединил свою жизнь с жизнью моей бедной подруги? Или меня обвинят в том, что я не мешал моей доброй жене покориться зову природы и не заставлял прибегать к гибельному искусству, при помощи которого наши знатные дамы нарушают первейший из ее законов? Или ее следует осудить за то, что она подарила мне ребенка, который вверг нас в еще большую нищету? Разве можно меня порицать за то, что я истратил слишком много на лекарства для жены, а она все равно умерла, потому что у нее не было доктора? Никто не скажет, что течение моей жизни устремилось навстречу множеству недобрых случайностей, бесчисленных печалей и всевозможных волнений по моей вине, а между тем надо мной смеялись и издевались, на меня сыпались унижения, мне приходилось сносить угрозы и проглатывать обиды. Меня покрывали проклятиями и позором, люди сторонились меня, точно моя близость могла их запятнать, точно на моем несчастном челе лежало клеймо. Великий Боже, так испытывавший меня, Всемогущий Боже, читающий в сердцах, Ты один знаешь, заслуживал ли я презренье людей, Ты один знаешь, все ли я сделал, чтобы при всей моей бедности не терпеть хотя бы презрения!