Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

— Ну, мадемуазель, и что общего между шоколадом и письмом, которое я вам диктую? * 43

От отчаяния я ответил ей какой-то не слишком вежливой фразой.

— Ваша милая резкость ничуть меня не задела, — заметила она и, обратившись к неловкой служанке, прибавила: — Велите сварить другой шоколад и прислать его сюда.

Это великодушное приказание пролило мне на душу утешительный бальзам. Я воспрял, в голове снова завертелись мысли, слог оживился, и с помощью госпожи де Линьоль я наговорил милой тетушке множество нежных слов.

Письмо закончено, я закрываю конторку. Завтрак возвращается. Приносят столик с двумя чашками, разливают животворный напиток, графиня садится, я размещаюсь напротив нее; сейчас, сейчас наступит блаженное мгновение! Но — о, несчастье, еще более невыносимое! — проклятый лакей приносит письмо. Графиня смотрит на штемпель.

— Безансон! — говорит она, с криком радости порывисто вскакивает и опрокидывает слишком легкий столик: он летит мне на колени. Вы слышите мой крик? Но не думайте, что он срывается с моих губ из-за легкого ожога! Созерцайте мой ужас и не воображайте, что мне жаль испорченного столика, разбитых чашек, помятого кувшина, — нет, я вижу только шоколад, потоком льющийся на пол. Пока я сижу, окаменев, графиня, слегка склонившись и устремив глаза на дорогое письмо, прерывающимся голосом читает:

— Ты понимаешь, моя милая племянница и воспитанница, ты понимаешь, как мне было грустно, что я не смогла приехать на твою свадьбу. Но Безансонский суд наконец рассмотрел мое дело, и я выиграла процесс. Я буду у тебя вслед за этим письмом, пятнадцатого числа.

Пятнадцатого? Но ведь сегодня пятнадцатое! — воскликнула графиня и, разрывая написанное с таким трудом письмо, продолжала: — О, какое славное известие! О, милая моя тетя, я ее увижу!

В то же мгновение я заметил под креслом драгоценный остаток завтрака. Я бросился к нему, поцеловал его и сказал:

— О милое печенье, о благодетельный кусочек, о моя единственная надежда, ты в моих руках... О восторг!

Сев в уголок, я поглощал мою скудную добычу, пока госпожа де Линьоль, перечитывая письмо и покрывая его поцелуями, весело кружилась по будуару.

Наконец она вызвала лакея:

— Сен-Жан, скажите швейцару, что сегодня я дома только для маркизы д’Арминкур. — Потом она обратилась ко мне: — Мадемуазель де Брюмон, я рано побеспокоила вас, но теперь вы свободны на весь остаток утра.

Я присел в низком реверансе, получил любезный ответ и отправился в свою маленькую комнату. Читатель приблизительно знает все, что я мог сказать моей дорогой Аделаиде, которой я написал письмо.

Когда я запечатывал мое братское послание, в комнату вошла безобразная горничная: ее прислала графиня, велев причесать меня. Что за противное прыщавое лицо! О женщина, ты не стоишь завтрака, которого меня лишила, а твоя кожа напоминает по цвету шоколад! Как вы понимаете, я, от природы вежливый, не произнес этих мыслей вслух. Если вы меня знаете, вы также угадываете, что, одинаково покорный и осторожный, я предоставил ей распоряжаться моими волосами и прикрыл глаза. Однако следует отдать справедливость бедной Жанетте: обездоленная природой, она проникла в великие тайны искусства: я нашел, что у нее легкая рука и мягкий гребень. Но насколько приобретенные ею таланты уступают врожденным качествам! Как жалел я в ту минуту о моей маленькой Жюстине!

Соорудив прическу, Жанетта не предложила мне своих услуг, а я не сделал ни малейшей попытки удержать ее. Ах, если бы на ее месте была Жюстина! Она осталась бы безо всяких просьб. Она, может быть, медлила бы, одевая меня, но потом мы нагнали бы потерянное время. С каким умением плутовка набросила бы на меня множество тряпок, из которых состоит полный женский наряд! Увы, теперь мне пришлось взять на себя этот тяжкий труд, и я считаю, мне еще повезло, так как мне все-таки удалось одеться, хотя я потратил времени и размышлений больше, чем маленькая и очень ленивая девочка, которую заставляют в зимнее утро одеться в праздничный костюм, чтобы идти с мамашей в приходскую церковь.

Часовая стрелка подходила к трем. Маркиза д’Арминкур приехала. Де Линьоль, вероятно, все еще рассерженный, передал нам, что к обеду не вернется. Слуга доложил, что все готово. Во время обеда молодая графиня была очень внимательна ко мне, а старуха-тетка засыпала меня комплиментами. Их порой неудобные для меня вопросы, мои часто двусмысленные ответы, их доверчивость, моя самоуверенность, любезность, с которой я отвечал на их вежливость, — все это, возможно, заслуживало бы упоминания, если бы я не спешил перейти к самому интересному.

О муза истории, удивительная дева, которую люди так часто подвергали насилию, красноречивая и правдивая богиня, которой так неловко приходится лгать по милости людей, мудрая и почтенная дева, при помощи которой нам передаются важные глупости, божественная Клио, к тебе я взываю! Ты знаешь все, поэтому мне незачем сообщать тебе, что из всех приключений моей пылкой юности то, о котором я сейчас поведаю, наверное, самое безумное, а потому предстоящий рассказ тревожит меня. Где найти покров, легкий и в то же время благопристойный, покров, в котором явит себя почти нагая истина? Если я буду говорить вполне откровенно, я оскорблю даже самое неделикатное ухо, если смягчу выражения, я искажу суть. Каким же образом, не оскорбляя ничьей стыдливости, удовлетворить любопытство всех? О целомудренная богиня, брось сострадательный взгляд на самого смущенного из твоих слуг и помоги ему! Спустись с небес, проникни в его комнату и води пером, которое он только что очинил.

— Все это прекрасно, дитя мое, — сказала старая д’Арминкур госпоже де Линьоль. — Теперь, когда нам никто не мешает, поговорим о самом важном... Довольна ли ты твоим мужем?

— Конечно, маркиза, — ответила де Линьоль.

— Зачем ты называешь меня маркизой? Не думаешь ли ты, что и я стану звать тебя графиней? Пожалуй, при гостях, но когда мы одни... Ты моя воспитанница, мое милое дитя, называй меня тетушкой, а я буду говорить тебе племянница. Ответь мне, скоро ли ты подаришь мне внучатого племянничка?

— Не знаю, тетя.

— Значит, ты еще не уверена?

— Не знаю, тетя.

— Значит, ты не замечаешь в своем здоровье никаких изменений... А?

— Что вы хотите сказать, тетя?

— Ты не замечаешь в себе никаких странностей?

— Странностей? Разве у меня были когда-нибудь странности?

— Когда ты была девушкой — нет, но теперь, теперь?

— О чем вы? Разве женщины сходят с ума?

— При чем тут ум? Странности, о которых я говорю, не имеют отношения к разуму, дорогая племянница.

— Тогда о чем же вы меня спрашиваете, тетя?

— Я спрашиваю, я спрашиваю.... К чему, однако, церемониться? Мадемуазель де Брюмон не должна тебя стеснять: она старше тебя; двадцатилетняя девушка, хотя и очень порядочная, не может быть совсем несведущей.