Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

— Вы уходите, мадемуазель де Брюмон? — воскликнула госпожа де Линьоль.

— Да, графиня.

— Но, я надеюсь, вы сейчас вернетесь?

— О да... графиня... я вернусь... я постараюсь... очень скоро...

Да, сознаюсь, мой голос прерывался, сознаюсь, я дрожал, обращаясь к графине с этим роковым прощанием. Бедная малышка!

Я прошел через ее спальню и мою комнату, быстро спустился по потайной лестнице, переступил порог калитки и бросился в карету виконта.

Уже через пять минут я оказался в монастыре, моем желанном убежище! Монахиня открывает мне дверь и спрашивает, кто я.

— Вдова Гранваль.

— Я провожу вас в вашу комнату, сестра.

— Нет, сестра, скажите мне, где теперь ваши пансионерки?

— Они на молитве, сестра.

— А где читают молитву?

— В часовне конечно.

— А где часовня?

— Она перед вами.

Я спешу в часовню и тревожным взглядом окидываю ее. Множество женщин молится, и одна из них отличается особенно сосредоточенным видом. Мое сердце волнуется, мое сердце трепещет. Вот ее длинные черные волосы, легкий стан, чарующая грация. Я делаю несколько шагов, я вижу ее. Великий Боже! Фоблас, счастливый супруг, умерь порыв твоего первого восторга, опустись на колени рядом с ней.

Софи де Фоблас усердно молилась и не заметила, как незнакомая женщина опустилась рядом на колени. Я услышал горячую мольбу, которую она обращала к небу.

— Великий Боже, — говорила она, — это правда, я была его грешной возлюбленной, но Ты позволил мне сделаться его законной женой! Я думала, что долгая разлука уже достаточно наказала меня за минутную слабость. Но если Твое правосудие не смягчилось, если Ты в Твоей божественной суровости решил, что мое преступление можно искупить лишь вечной разлукой, Боже всемогущий, Бог любви, даже в каре Своей Ты являешь нам бесконечную милость, вспомни, что я смертна, поспеши поразить меня, возьми мою жизнь! Скорая кончина сделается благодеянием для Твоей жертвы, и если Ты соблаговолишь исполнить мое последнее желание, позволь мне в смертный час хотя бы раз увидеть мужа! Позволь Фобласу закрыть мои глаза и принять мой последний вздох!

Я слышу ее молитву, я готов тотчас броситься к ней, чтобы она увидела своего мужа. Однако я сохраняю присутствие духа, понимая, что погублю нас, и мужественно сдерживаю нетерпение и радость. В ожидании конца молитвы и возможности остаться с Софи наедине, я упиваюсь счастьем, любуясь ею.

Служба кончается, Софи встает и не замечает меня, потому что, погрузившись в печальные мысли, не видит ничего вокруг. Я следую за ней. Она покидает часовню и выходит во двор. В то мгновение, когда я ступаю на плиты двора, люди, вышедшие из-за угла, окружают меня * . У меня вырывается крик изумления и ужаса, страшный крик. Софи слышит мой голос. Любимая, она узнает его, быстро оборачивается и видит меня. Я слышу ее жалобное восклицание, замечаю, что она протягивает ко мне руки и падает в обморок среди перепуганных женщин. Увы, где мое оружие, где мои друзья? Жестокие палачи подавляют меня числом, они увлекают меня вдаль от жены, от моей потерявшей сознание жены! Боже, неужели Ты не услышал ее недавней мольбы?

Напрасные вспышки бессильной ярости! Ничто не может меня спасти. Передо мною снова открываются ворота монастыря, в которые я недавно так смело вошел. Меня бросают в карету, она несется, но недолго. Огромные створки ворот скрипят, поворачиваясь на чудовищных петлях. Я вижу крепость, подъемный мост опускается передо мною, я вхожу в страшную башню, меня встречают офицеры с орденами на груди... Увы, я в Бастилии!

От вас, милостивый государь, зависит, чтобы я вышел из тюрьмы. Для этого нужно, чтобы вы пожелали прочесть новое продолжение моих приключений. Если вы не соблаговолите, милостивый государь, и далее относиться ко мне с той снисходительностью, какой почтили мой первый опыт, мне придется окончить жизнь в тюрьме и над большим числом товарищей по несчастью я получу лишь одно печальное преимущество, а именно: я буду знать, за что меня посадили в Бастилию и почему я в ней остаюсь.

Увы, я в Бастилии!

Я провел в тюрьме почти всю зиму — четыре месяца, целых четыре месяца! Не раз писали (однако мне приходится повториться * ), что в этом роковом месте сосредоточены все скорби и что самая ужасная из них — тоска, убийственная тоска — день и ночь соседствует в Бастилии с тревогой и отчаянием. Я думаю, в этих страшных стенах оставалась бы одна только смерть, если бы сквозь них не проникала порой надежда. О мой король, день, когда в правосудии твоем ты разрушишь эти жестокие стены, будет для твоего народа днем радости!

Солнце, которое, вероятно, уже целых два часа освещало остальной мир, только-только показалось у нас, несчастных узников. Один из слабых косых лучей позолотил часть длинного и узкого оконца, словно против воли проделанного в чудовищно толстой стене. Мои глаза, давно потерявшие способность плакать, готовы были закрыться на несколько мгновений, на несколько мгновений я готов был перестать звать Софи или смерть. Вдруг я услышал: тройная дверь отворилась, вошел смотритель Бастилии и крикнул: «Свобода, свобода!» Как может несчастный, которого только несколько дней назад поместили в одну из наименее ужасных камер, услышать это слово и не умереть от радости? Как смог я вынести чрезмерность моего восторга? Не знаю; знаю лишь, что я хотел как есть броситься прочь из этой могилы, но мне заметили, что следует хотя бы одеться. Это дело никогда еще не представлялось мне столь долгим, а между тем никогда не совершалось так скоро.

Я быстро добежал до первых ворот. Едва они раскрылись, как де Белькур * бросился ко мне. С каким восторгом я поцеловал отца, с каким наслаждением он сжал меня в своих объятиях!

Высказав несколько мягких упреков, осыпав меня самыми нежными ласками, барон наконец услышал вопрос, который повторял ему встревоженный и полный нетерпения муж.

— Я хотел бы, — ответил он, — иметь возможность вернуть тебе Софи, но одна очаровательная женщина, которая принимает самое живое участие во всем, что вас касается...

Я думал, что барон говорит о маркизе де Б., и невольно вздохнул. Тот, кто помнит все, что маркиза сделала для меня, все, что она вынесла по моей вине, простит мне этот вздох. Не знаю, удивил ли мой вздох моего отца, но он помолчал несколько мгновений, пристально всматриваясь в меня, и продолжил: