Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

И тут в дверь стучит мой трактирщик. Я кричу ему, что не голоден, и, не думая о последствиях, выпрыгиваю из окна в сад. На мое счастье, там уже никого нет, никого, кроме моей кузины. Несколько оглушенный падением, я бегу в увитую зеленью аллею и кидаюсь к Софи. Мои поцелуи приводят ее в чувство.

— Ах, мой дорогой Фоблас, какое чудо! Но что вы наделали? Вы выскочили из окна? Вы не ушиблись?

— Нет, моя Софи, нет.

— А что, если вас видели... и как вы вернетесь в этот домик? Мы оба погибли... Фоблас, скажите правду, вы не ушиблись?

— Нет, моя Софи, нет. Не волнуйся, я придумаю, как вернуться к себе.

— Вы уже хотите со мной расстаться?

— Моя милая кузина, если бы вы знали, как я страдал!

— А я, Фоблас! Вы представить не можете, как я горевала!

Я слушал ее, но вдруг в воздухе раздалось имя де Понти, его повторяли несколько женских голосов. Сознаюсь, я испугался и упал ничком за трельяж аллеи. Софи, которой страх придал силы, побежала навстречу женщинам, звавшим ее.

— Вы не слышали колокола? Неужели придется каждый вечер бегать за вами? — недовольным тоном выговорила ей госпожа Мюних.

Я узнал ее трескучий голос. Три или четыре монахини, сопровождавшие гувернантку, тоже стали бранить мою милую кузину; они все вместе вышли из сада и заперли калитку. Я остался совершенно один, но в большом затруднении.

Когда Софи ушла, я почувствовал себя нехорошо, вероятно, от сильного сотрясения. Но не это беспокоило меня: я думал, как попасть обратно во флигель. Я мог попытаться влезть на стену только с наступлением ночи, после того как в монастыре все улягутся. А пока следовало спрятаться. Старый каштан с развесистыми ветвями и густой листвой предоставлял не очень удобное, но безопасное убежище. Но как взобраться на дерево в женском платье? Я снял с себя юбки, скатал их в комок и, пробравшись за деревьями вдоль стены до моего флигеля, через незакрытое окно забросил маленький сверток в свою комнату. Потом я вернулся к каштану и ловко вскарабкался на него, но при этом разодрал о его грубую кору тонкие кальсоны.

Я просидел на дереве часа три, надеясь, что луна, лучи которой по временам меркли от набегавших облаков, перестанет проливать свой несносный свет. Около одиннадцати полная тишина придала мне смелости, и я спустился вниз. Напрасно я пытался вернуться домой, напрасно ходил вдоль покрытой свежей штукатуркой стены, ища подходящее место; я несколько раз силился подтянуться на руках, ухватившись за какой-нибудь выступ в ограде, но ноги беспомощно висли, я не находил точки опоры и падал.

Около часа я предавался этому утомительному занятию, наконец потерял и силы, и мужество. С окровавленными пальцами, весь разбитый, я лег на землю и погрузился в грустные размышления. Что будет, когда рассветет и монахини увидят мужчину в своем саду? Мужчину! Ведь я снял юбки и остался в одних кальсонах... Перепуганные женщины непременно позовут на помощь. Госпожа Мюних меня узнает, и я снова попаду в руки сурового отца. Барон опять запрет меня и навсегда разлучит с Софи, с Софи, жестоко скомпрометированной, может быть, опозоренной. Софи будет опозорена! Эта ужасная мысль приумножала мое отчаяние. Вдруг я услышал скрип калитки, которую кто-то старался открыть как можно тише.

Я бросился обратно к спасительному каштану и достиг его вершины, окончательно погубив мои бедные кальсоны, которые превратились в лохмотья. Через несколько минут я услышал легкий шум. Женщина, платье которой я рассмотрел при свете луны, осторожно шла по увитой зеленью аллее, осматриваясь по сторонам. В то же мгновение над стеной показался мужчина, который спустился вниз с поразившей меня ловкостью. Проскользнув за деревьями, он вошел в ту аллею, где его ждала женщина. Они сели у подножия моего каштана. Они радовались своей удаче и смелости и говорили друг другу нежные слова, сопровождая их ласковыми эпитетами, освященными любовью. В возлюбленном я узнал потомка одного знаменитого рода. Я должен скрыть его истинное имя, читатели позволят мне заменить его фамилией Дерневаль. Возлюбленная не была ни воспитанницей, ни дамой, гостившей в монастыре... Ее я назову — это была Доротея, учительница Софи. Любовь, какие благородные семьи ты соединяла в лице этих двух существ, но какое время, какое место ты избрала! Выходит, правда, что иногда ты проникаешь в мирные приюты, в которых раздаются клятвы вечно тебя ненавидеть! Выходит, правда, что повсюду есть твои алтари! И я видел, как счастливая чета, сжигаемая твоим пламенем, принесла тебе самую сладкую и наименее целомудренную из жертв.

Раз Дерневаль по доброй воле вошел в сад и нисколько не беспокоился о возможности выйти из него, значит, у него был способ выбраться из сада, и я мог заставить его взять меня с собой. Эта простая мысль внезапно озарила меня. Я ухватился за конец ветки, показавшейся мне наиболее длинной и гибкой, и бросился вниз. Ветка склонилась, и, хотя она поднесла меня близко к земле, я тяжело упал. При звуке моего падения, при виде моей странной фигуры Доротея вздрогнула. Дерневаль схватил меня за руку и приставил к моей груди пистолет.

— О, не убивайте ее! — воскликнула Доротея изменившимся голосом.

Я посмотрел на моего врага и сказал ему:

— Я не боюсь, я знаю, что Дерневаль не убьет меня, и будьте спокойны, я вас не выдам.

Пока я говорил, Дерневаль пристально разглядывал меня. Поначалу его обманул мой женский головной убор и белый чепчик, но разорванные кальсоны открыли ему правду.

— Разве это женщина?! — воскликнул он и, когда все его сомнения окончательно рассеялись, прибавил: — Амфибия, скажите, кто вы?

— Дерневаль, я такой же влюбленный, как и вы.

— Влюбленный? В кого?

— В прелестную и добродетельную девушку, живущую в этом монастыре.

— Как зовут ее, как ваше имя?

Я взглянул на Дерневаля и Доротею и заметил:

— Я знаю, кто вы, но ни у кого не спрашивал об этом... Дерневаль, довольствуйтесь тем, что я дворянин.

— Вы дворянин? Прошу вас подождать одно мгновение.

Дерневаль положил пистолет в карман, и пока он приводил в порядок свой костюм, Доротея, которая первым делом позаботилась о том же, всматривалась в мое лицо с таким вниманием, которое я принял было за вызов.

— Сударь, кого бы вы ни любили, вы, вероятно, настолько же сильно любите ее, насколько сильно я обожаю мою возлюбленную; пусть же один из нас умрет и таким образом сохранит тайну другого.

— Дерневаль, давайте выйдем отсюда, и я готов дать вам удовлетворение.

— И вы думаете, я это потерплю? — прервала нас Доротея, бросаясь в объятия своего возлюбленного. — Мой дорогой Дерневаль и вы, господин Фоблас...

— Фоблас? Кто вам сказал?

— Я вас узнала, вы шевалье де Фоблас; вы живой портрет Аделаиды, я видела вас в приемной монастыря. Вы всегда просили вызвать к вам вашу сестру, а она никогда не являлась без этой милой Софи де Понти. Раз я заметила, как вы поцеловали ей руку... Вы любите Софи де Понти. Это вы пели вчера романс, припев которого я запомнила: «Она всех лучше, всех скромней... Ее отдайте мне скорей». Помните, вчера одна из наших монахинь шла вместе со мной? Вы, вероятно, слышали, как она бранила девушек, а я старалась заступиться за них? Шевалье, вы пели для Софи де Понти! Дерневаль, Фоблас, — продолжала она, сжимая наши руки, — вы оба в одинаковом положении; это должно внушить вам взаимное доверие. Вы можете найти один в другом скромного поверенного, верного друга, а между тем собираетесь драться. Неужели Софи или Доротее скоро придется оплакивать своего любимого? Господин де Фоблас, поклянитесь мне в вечном молчании.