Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Я с тайным наслаждением слушал дю Портая. Хотя я был уверен, что он невольно обманывался насчет природы влечения, которое испытывал к Софи, я не мог не посочувствовать этому доброму человеку, полагая, что даже возраст и опытность не защитили его от опасных чар любви. В то же время я поздравлял себя с полнотой моего счастья, которая избавит меня от тысячи несчастных соперников.

Стемнело, но мы мчались всю ночь. На следующий день, в восемь утра, мы въехали в Люксембург и остановились в лучшей гостинице. Во время короткого завтрака дю Портай осыпал мою милую кузину самыми лестными комплиментами. Он почувствовал, что ему нужно отдохнуть, лишь в ту минуту, когда наши подруги, утомленные долгой дорогой, выразили желание удалиться. Дерневаль вместе с хозяином гостиницы позаботился о нашем размещении, приготовив четыре комнаты — одну для Доротеи и Софи, рядом с ней две для нас с Дерневалем; спальню для дю Портая выбрали в другом конце коридора.

Дерневаль взял Доротею за руку. Ловзинский, опередив меня, подошел к Софи. Он проводил мою возлюбленную до дверей ее комнаты и со вздохом ушел к себе. Едва мы уверились, что он заснул, как вошли в соседнюю комнату. Доротея уже легла в постель. Софи, еще одетая, со слезами на глазах слушала утешения своей подруги. Дерневаль шепотом попросил меня увести ее.

— Пойдем, Софи, пойдем, оставим их. Они так же, как и мы, хотят поговорить.

Я взял ее на руки и отнес в мою комнату. Какая приятная ноша для любовника!

— Значит, правда, — сказала она со слезами, — что первый проступок всегда влечет за собой другие, еще более тяжкие! Значит, правда, что несчастная, обманутая безумной надеждой девушка, которой изменило ее сердце, сделав несколько неосторожных шагов, неминуемо должна нарушить все свои священные обязанности! Зачем я так часто бывала в этой роковой приемной?! Зачем я вас принимала в этом еще более роковом саду?! Ах, я не любила добродетели, раз предпочла ей моего возлюбленного! О, я заслуживаю позора, потому что так легко навлекла его на себя.

— Софи, что ты говоришь! Какие ужасные мысли отравляют твое счастье?

— Мое счастье! Разве я могу наслаждаться счастьем, когда сердце мое полно раскаяния!

— Софи, сегодня же вечером, что бы ни говорил дю Портай, мы едем к Гёрлицу, мы бросимся к ногам твоего отца.

— Никогда, никогда я не осмелюсь явиться перед ним.

— Значит, ты меня не любишь?

— Не люблю! Фоблас, друг мой, Софи, теперь униженная в собственных глазах, скоро будет опозорена и в глазах всей своей семьи. Могла бы она жить, не будь у нее этой любви? Любимый, дорогой, милый, мое раскаяние оскорбляет тебя, мои угрызения совести тебя обижают? Прости меня за раскаяние. В то мгновение, когда моя совесть мучается, мой бедный, слабый рассудок уже уступает роковой страсти.

Софи бросилась в мои объятия, единое ложе приняло нас. И только далеко за полдень мы наконец уснули. Через несколько часов нас разбудил страшный шум.

— Стойте! — кричал Дерневаль. — Тому, кто осмелится войти, я размозжу череп!

В то же мгновение я услышал приказание открыть дверь. Я с ужасом и изумлением узнал голос моего отца. Софи задрожала и спряталась под одеяло. Я наскоро оделся и отворил, и дю Портай вошел в комнату вместе с бароном Фобласом.

— Итак, вы привели в исполнение ваши недостойные планы, — сказал отец, — вы осмелились...

В то же мгновение люди, стучавшиеся в двери Дерневаля, ворвались в мою комнату, и я узнал госпожу Мюних.

— Вот он! — сказала она старику, который шел позади нее.

Незнакомец назвал меня бесчестным похитителем и обнажил шпагу.

Я тоже схватился за оружие и воскликнул:

— Кто этот дерзкий иностранец?

Барон остановил меня:

— Несчастный, это отец, который приехал в Париж за своей дочерью как раз в тот день, когда вы ее похитили.

— Что вы...

Старик прервал меня:

— Я барон Гёрлиц.

Услышав это имя, Софи страшно вскрикнула, она отбросила одеяло и полог кровати, протянула руки к Гёрлицу и упала в обморок.

— Итак, преступление совершено! — воскликнул Гёрлиц при виде полуобнаженной Софи.

Дю Портай с трудом удерживал моего отца, который осыпал меня упреками. Барон Гёрлиц велел мне стать в позицию.

— Ты опозорил мои седины, низкий соблазнитель! Я хочу отомстить или умереть.

Он направил на мою грудь острие шпаги, я бросил оружие к его ногам:

— Разите, я не буду защищаться. Но пожалейте вашу дочь, выслушайте меня, выслушайте мое оправдание. Софи плохо, пощадите ее.

— Пощадить ее! — вскричал Гёрлиц. — Пусть лучше смертельный удар отмстит ей за меня и накажет!

Он подбежал к своей дочери с поднятой шпагой, я бросился наперерез и обхватил его руками.

— Варвар, варвар, возьми мою жизнь, но не тронь Софи; я буду защищать ее даже от родного отца! Выслушайте меня, барон, ваша дочь ни в чем не виновата, я погубил ее, виноват я один!

Я старался смягчить Гёрлица. Дю Портай силился успокоить моего отца, а госпожа Мюних напрасно суетилась возле Софи, приводя ее в чувство. Софи глубоко вздохнула и открыла глаза, но, увидев лица окружающих, впала в еще более глубокое беспамятство.

Как раз в эту минуту Дерневаль в сопровождении трех вооруженных слуг вошел в мою комнату. Он запальчиво спросил, по какому праву нарушили отдых путешественников.

— А по какому праву вы интересуетесь нашими обстоятельствами? — тем же тоном спросил его мой отец.

Не знаю, что хотел ответить Дерневаль, но я, принужденный делить мое внимание между столькими дорогими моему сердцу существами, закричал:

— Мой друг, успокойтесь: это мой отец, а это отец Софи!

Дерневаль вместе со своими людьми вышел, но остался в коридоре.

Барон Гёрлиц сел, на смену вспышке ужасного гнева пришло видимое успокоение. Он хранил красноречивое молчание. Старик мрачно смотрел то на моего отца, то на свою дочь, то на меня. Я понимал, что его терзало самое ужасное отчаяние, потому что понимал: глубокое горе немо и лишено слез.

Мой отец подошел к Гёрлицу, желая его утешить. Я подбежал к Софи, которую госпожа Мюних пыталась привести в чувство. Дю Портай стоял у изголовья ее кровати и смотрел на нее так же взволнованно и испуганно, как я. За одну секунду я раз сто повторил ее имя. При звуке моего голоса она потухшими глазами посмотрела на меня и прошептала:

— Увы, ты погубил меня!

Заслуженный упрек лишь усугубил ужас моего положения.

Мой отец продолжал утешать Гёрлица, но старик то и дело прерывал его жестоким восклицанием:

— Она мне не дочь!

Дю Портай присоединил свои мольбы к утешениям барона.

— По крайней мере выслушайте ее! — попросил он. — Кто знает, может, она не виновата, может, она заслуживает некоторой снисходительности? Разве такая прелестная наружность может скрывать развращенное сердце? Выслушайте ее.