Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

В назначенное время она действительно явилась ко мне и на этот раз вошла через дверь. Сначала она заставила меня снять верхнюю одежду и из на удивление маленького свертка вынула длинное черное платье, которое я тотчас натянул на себя. Батистовая пелеринка, искусно положенная на плечи, словно скрывала сокровища стыдливой, едва нарождающейся груди. На мой скромный лоб, уже покрытый белой повязкой, опустилось светлое и тонкое покрывало, сквозь которое я робко искал взгляда моей заботливой и услужливой подруги. Как она покраснела и смутилась! С каким удовольствием и с какой болью я услышал ее горестный, нежный, подавленный вздох. Сколько раз ее наполненные слезами глаза опускались, чтобы не встречаться с моими! Сколько раз ее дрожащая рука, как никогда торопливо переодевавшая меня, на мгновение замирала! А я, находя, что эта милая рука скользит слишком быстро, склонялся над маркизой и втайне наслаждался волнением моей прелестной подруги, чувствуя страстное желание потушить жар моей крови и ее печаль в последнем объятии. О моя Софи, никогда в жизни мысль о тебе не была столь необходима для моей шаткой добродетели. Я должен наказать себя за эту слабость и потому сознаюсь, что если бы я был внутренне убежден, что госпожа де Б. так же слаба, как я... Но я не пытался это проверить, и ты, моя очаровательная жена, обязана похвалить меня: я не подверг мужество маркизы и верность твоего супруга жестокому испытанию.

Увидев, что все готово, госпожа де Б. не могла удержаться от слез. Она слабым голосом промолвила:

— Прощайте, уезжайте, возвращайтесь во Францию, летите в Париж. Через два часа я последую за вами, через два часа после вас я въеду в столицу. Фоблас, мы приедем, так сказать, вместе; мы будем жить в одном городе, а между тем мы больше не увидимся. Ах, я все же буду следить за вашей судьбой, буду предупреждать опасности или защищать вас... Моя нежность... вы увидите, вы увидите, действительно ли я ваш друг! Шевалье, остановитесь на улице Гренель-Сент-Оноре, в гостинице «Император». Очень скоро к вам придет человек, на которого вполне можно положиться. Шевалье, помните мои наставления, слушайтесь меня и, главное, не делайте опрометчивых поступков, умоляю вас. У вас остается только одно средство вознаградить меня за заботы, а именно: не мешать мне своими безумными выходками! Как горько, что мне не дано право сопровождать вас, не дано делить с вами опасности, которые, быть может, вас подстерегают. Друг мой, возьмите на всякий случай пистолеты. Что же касается этой вещи, — прибавила она, указав на шпагу, висевшую у изголовья моей кровати, — она не может принадлежать монашке; позвольте мне ее присвоить.

Я снял шпагу и подал ее маркизе. Она с восторгом обнажила ее и с явным удовольствием полюбовалась превосходной сталью, потом, вложив лезвие в ножны, она сжала мою руку с такой силой, какой я никогда в ней не предполагал.

— Благодарю вас, — с воодушевлением сказала маркиза, — я буду достойна этого подарка!

Не дожидаясь ответа, госпожа де Б. провела меня к лестнице, мы молча спустились и без шума пересекли сад. Калитка открылась, едва мы показались. Меня ждала карета. Я хотел поблагодарить маркизу, но она поцелуем велела мне молчать. Я надеялся ответить ласками на ее нежность, однако она быстрее молнии вырвалась из моих объятий, захлопнула калитку и послала мне последнее «прости». Я поехал навстречу к тебе, моя Софи, но волею судьбы сколько несчастий, сколько врагов, сколько женщин встало между нами!

Было около пяти утра. На рассвете мы въехали на территорию Франции. Всякий путешествующий по стране, в которой он совершил возмутительный поступок, воображает, что его тут же узнают и разоблачат. Ему мнится, будто все прохожие читают написанную у него на лбу историю его преступления... «Вовсе не мудрено, что на монахиню, которая мчится в почтовой карете, внимательно смотрят», — успокаивал я себя в окрестностях Лонгви, первой пограничной станции, где я впервые заметил, что на меня обращают внимание. Эти мысли меня успокоили, и я отдался обманчивой сладости сна, увы, слишком короткого. Через несколько сотен шагов мою карету окружили. От шума резко распахнувшихся дверец я открыл глаза и не успел опомниться, как на меня набросились, схватили и связали. Стражники, то ли слишком почтительные, то ли невнимательные, уважая мой пол и одежду или воображая, что монахиня не может быть вооружена, не стали меня обыскивать. Но эти богохульники осмелились осквернить мое черное кисейное платье, накрыв его походным плащом, и не побоялись набросить на мое монашеское покрывало грубую кощунственную тряпку. Начальник отряда развязно уселся рядом со мной, велев кучеру трогать.

Куда меня везли? Неумолимый страж, не спускавший с меня глаз, был глух и нем; его не трогали ни вопросы, ни жалобы. Тряпка, накинутая мне на голову, пропускала мало света, я почти ничего не видел. И лишь по стуку конских копыт, раздававшемуся в моих ушах, можно было предположить, что мою карету сопровождают солдаты. Один раз, когда отряд остановился на минуту, вероятно, для того, чтобы оседлать новых лошадей, я услышал, как кто-то явственно произнес имена Дерневаля и мое. Куда меня везли?

Проклятая карета все катилась, и мы больше не останавливались. Позднее я рассчитал, что мы были в пути примерно тридцать шесть часов; тридцать шесть веков не тянулись бы дольше! Какое ужасное беспокойство терзало меня! Какие мысли приходили в голову! Я представлял себя окруженным судьями; я слышал страшный приговор; я видел роковой эшафот. Какое положение! 17 Я дрожал не только за себя, нет, мой отец, я думал о письме, оставшемся на моем столе, о письме, в котором я обещал вам скоро вернуться. Увы, возможно, вашему сыну не суждено уже обнять вас!

Не одного себя я жалел, нет, моя юная жена; я думал о твоих прелестях, о нашем коротком браке, о сладких и столь внезапно порванных узах. Предполагая, что моя жалкая погибель не повлечет за собой твоей преждевременной смерти, я уверял себя, что ты останешься верна моей памяти, что никогда никто не похвастает тем, что женился на вдове Фобласа. О моя Софи, я сожалел о судьбе пятнадцатилетней женщины, осужденной на скуку вдовства, которое могло продлиться целых полстолетия, о судьбе женщины, принужденной долго раскаиваться в наслаждениях двух ночей!

Наконец мы приехали, меня вытащили из кареты и куда-то понесли. Я ничего не видел из-за тряпки на моем лице, не мог в темноте ночи освоиться с местностью. Мои глаза бездействовали, зато я с любопытством и тревогой напрягал слух. Я слышал стук дверей, визг задвижек, скрип калиток; вот раздались быстрые шаги многих людей, сбегавшихся со всех сторон. Меня внесли куда-то, где было холодно и сыро, усадили в громадное деревянное кресло; в некотором отдалении кто-то шептал слова, которых я не мог разобрать; в моих ушах гудел глухой рокот голосов, звучавших в большом помещении, вероятно, обыкновенно безлюдном.