Жан-Батист Луве де Кувре - Любовные похождения шевалье де Фобласа

Кто-то подошел ко мне, наклонился к моему уху и очень нежным тоном сказал слова и утешительные, и страшные:

— Великий Боже, что будет с вами? Сумею ли я спасти вас?

Через мгновение я услышал звук похоронного колокола; мне показалось, что меня окружила толпа людей. За гулом последовала глубокая тишина, длившаяся несколько секунд. Моя душа замерла, мое воображение заработало с новой силой. Какое-то доселе неведомое чувство... Что ж, сознаюсь: мне стало страшно! 18 Высокий голос нарушил наконец ужасную тишину и велел мне прочитать Ave Maria. Я трижды заставил повторить это странное приказание, и три раза мой язык отказался повиноваться. В смятении я не мог вспомнить ни одного слова молитвы. Кто-то затянул молитву, и я повторял ее за ним слово в слово. Потом последовал короткий допрос, протокол которого я здесь привожу:

— Откуда вы приехали?

— Разве я знаю? Спросите у тех, кто привез меня.

— Что вы делали с тех пор, как покинули нас?

— Вас? Мне кажется, я не знаю этого места. Где я?

— Разве не вы соблазнили мадемуазель де Понти?

— Мадемуазель де Понти? О Софи!

— Да, Софи де Понти: вы знаете ее?

— Я слышал, как о ней говорили. Если бы я был с ней знаком, я стал бы обожать ее, но не соблазнять!

— Знаете ли вы шевалье Фобласа?

— До меня доходило это имя.

— Знаете ли вы Дерневаля?

— Нет.

Это «нет», повторенное многими голосами, разнеслось по помещению.

— Не Доротея ли ваше имя?

— Нет.

Это вторичное отрицание произвело более сильное действие, чем первое. Голос, допрашивавший меня, продолжал:

— Снимите с нее эту тряпку, поднимите покрывало.

Приказание исполняется, и что за поразительная картина открывается передо мною! Я сижу напротив алтаря, а справа и слева от меня на длинной скамье сидят полукругом пятьдесят или даже больше... Я не верю своим глазам! Нет, это не сон, не плод больного воображения. Я наяву вижу пятьдесят монахинь, вижу, как они разглядывают мое лицо, и слышу, как они хором восклицают:

— Это не она!

— Это не она! — повторила монахиня, которая, очевидно, возглавляла собрание. — Дело осложняется, — продолжала она, подумав. — Нужно сегодня же вечером написать старшим. Завтра мы получим ответ. До тех пор пусть она посидит в темнице, и пусть одна из сестер сторожит ее.

Четыре молоденькие послушницы подняли меня. Я не противился; во-первых, меня не развязали, а во-вторых, такой способ передвижения был мне приятен. Вдобавок, за мною последовали и все остальные женщины; я с удовольствием разглядывал их. Среди большого числа этих женских лиц я заметил очень почтенные с виду и на редкость древние. Кожа у них была всевозможных оттенков: белого, серого, желтого, зеленоватого, светлого и темного; одно лицо было как у всех, другое необыкновенно, третье смешно, но исподтишка я разглядывал также такие молодые и хорошенькие личики! Их вид окончательно рассеял роковые мысли, которые только что вселяли ужас в мою душу, и, хотя положение еще не давало повода для успокоения, честное слово, я перестал терзаться. Ничего не поделаешь, уж я так создан! В каких бы затруднительных обстоятельствах я ни оказался, рядом с женщинами я всегда забываюсь.

Между тем меня несли по длинному подземелью при свете факелов; в конце его я увидел часовню. Рядом с ней открыли келью, которая походила на темницу лишь по названию. Это была просто маленькая каморка; в ней стояла кровать, на которую меня и положили. Зажгли лампу. Сестре Урсуле дали стул, и старые монахини, уходя, строго приказали ей до утра молиться подле меня.

О, благодарю тебя, моя звезда! Изо всех замеченных мною красавиц Урсула была самой очаровательной. Какая нежность, какой румянец, какая свежесть! Сколько кротости в робком взгляде! Какая невинность на светлом челе! Если человек не встречал Софи, он нигде больше не увидит такого прелестного лица, как у Урсулы, и с того дня, когда в объятиях счастливого возлюбленного мадемуазель де Понти сделалась самой прелестной из женщин, Урсулу следовало бы провозгласить самой милой из девушек.

Хоть я и был пленником, но испытывал только одно беспокойство, а именно: сильное влечение к этой трогательной красавице. Я очень устал, однако и думать забыл о сне. И как можно было спать? Фоблас, товарищ Розамбера, послушный ученик госпожи де Б., здесь ты должен оказаться достойным твоих учителей! Возможно, победа будет нелегкой, но вот награда, которую приготовил случай для твоего красноречия: очаровательная девушка и свобода! И если когда и можно счесть простительным грех обольщения, это именно такой случай.

Любопытный прелат, внимательно читающий у камелька эту скверную книгу, если вы так же легкомысленны, как ее юный автор, заполните сами шесть следующих страниц, но берегитесь цензуры: * 19 она не позволяет печатать все что угодно..................................................................................................................

Я связал прелестные ножки Урсулы; я скрутил ей руки веревками, которые она сняла с меня, и с сожалением скомкал платок, которым должен был заткнуть ее ротик.

— Погодите, — сказала она, — одно мгновение! Я хочу повторить вам последние наставления, которые вы должны крепко запомнить. При свете этой свечки войдите в подземелье, по которому мы пришли сюда, в нескольких шагах отсюда поверните налево. Вскоре вы придете к тяжелому люку, вам придется его поднять. Во дворике, под навесом, вы найдете лестницу садовника. Наконец вот этим ключом вы откроете калитку знакомого вам сада. Да хранит вас небо! Ах, я забыла еще одну необходимую предосторожность, я позабыла о ней, потому что она касается только меня! Чтобы не вызвать никаких сомнений в том, что вы силой вырвались отсюда, выйдя из темницы, бросьте один из ваших пистолетов. Идите, мой ангел, спешите, уже поздно! Прощай, божественный юноша. Мед не слаще твоих речей. Огонь твоего взгляда сжигает мое сердце, моя душа покоится в твоей. Закрой мне лицо и поспеши уйти.

С большим трудом я заставил себя повиноваться, но делать было нечего. Я запихнул в прелестный рот платок и закутал голову Урсулы так, чтобы казалось, будто он заглушал ее крики. Затем, не теряя времени на бесполезную благодарность, я покинул мою освободительницу, спокойный за нее, но еще страшась за себя. Посудите, какая радость охватила меня, когда я счастливо миновал подземелье, вылез из люка, пересек дворик, открыл калитку и очутился в саду; я узнал его и, без сомнения, читатель тоже 20. Я приставил деревянную лестницу к стене, через которую мы с Дерневалем так часто перелезали, далее простиралась улица ***, я рассчитывал уйти по ней. Вот мой флигель, вот тенистая аллея. Не бьется ли ваше сердце, читатель? Мое трепещет, и слезы застилают мне глаза. Я вижу милую аллею, на которой вздыхала моя кузина. Какие чувства испытываю я! К благоговейному волнению и уважению примешивается нежность. Эти места полны ее присутствием и памятниками нашей любви. Здесь она мечтала в тот день, когда я пел ей песню, там она упала в обморок, вон туда я ее отнес. На этой скамейке она сидела в часы отдыха, переглядываясь со мной. Там я встречался с ней почти каждый вечер, тут, отдаваясь чувству, мы часто соединяли наши вздохи и слезы. Дальше... Да вот он, вот! Я приветствую его радостным восклицанием; вы видите тот благословенный каштан, дерево, освященное ее последним сопротивлением и моим торжеством? Мой благодетель и заступник, я поцелую твои ветви, а на твоем стволе вырежу мой вензель и вензель моей жены. Моей жены! Ах, когда мы были только влюбленными, мы были вместе, теперь мы муж и жена и стонем в разлуке! В разлуке! Я полечу к ней! Великий Боже, скоро рассвет, и, если меня застанут здесь, я погиб.